Повести

Горя в жизни его было много. Два раза горел. Второй раз так, что «и пепел развеялся, и камни потрескались». Прежде времени умерла «фумея», добродушная тетка Зося, а потом Зина, старшая замужняя дочь. В оккупацию вторую дочь, Лиду, вместе с ее Сергеем, малыми детьми и Женькой, самой меньшей и самой исправной дядькиной дочкой, которая гостила тогда у Лиды на хуторе, каратели арестовали в блокаду и вывезли в Германию. Там они все и погибли с детьми — никто не скажет, где и как, в лагере каком или от союзнических бомб. А потом еще, совсем уж добивая старого отца, с фронта пришло, что погиб и Шура, единственный сын.

Совсем оглохший, дядька Алисей последнее свое время ходил полевым сторожем. Закуривая с ним, веселый бригадир Василь Куравка кричал старику в самое лицо:

— Ты уже только дорогою, дядька Алисей, ходи!.. Дорогою, говорю, ходи! А то повалишься где-нибудь и не найдем!..

Уразумев, что к чему, старик сначала смеялся, а потом махал рукой: «Ат, один черт!» Однако и то, кажется, весело. И топал полем или проселком дальше. Пока совсем не оттопался. В отличие от старшего брата Степана с его городским училищем, дядька Алисей, что окончил только церковноприходскую, охотно и много читал. При Польше с книгами в деревне было очень туго, в оккупацию тем более, а потом уже он, как сам говорил, присосался к нашему клубу, где понемногу росла приличная библиотека.

И еще одно — самое симпатичное в нем, — дядька любил детей. За что, известно, и они его любили. Не только своих, и не только свои…

Пряха и сторож

Бабка прядет, мама прядет, и маленькой внучке сделали наконец маленькую прялку, неделю тому назад. И Анечка уже хорошо «дергает» пальчиками куделю, будто клюет ее губками, и нитку тянет, ведет. Даже сказала, довольная удачей:

— Вот как я ви-ве-ла-а!

Пришел дед Алисей. Стоит на пороге, прислонясь плечом к дверному косяку. Сначала что-то говорил, а теперь вот смотрит на маленькую пряху, сам себе усмехается, а потом тихо говорит бабусе:

— Катрино! А?

И показывает ей кивком головы на внучку.

А та будто и не слышит, не видит ничего — ведет себе, «дергает» со всей потешной серьезностью четырехлетней помощницы.

Старик медленно, будто незаметно и так себе, снимает свою ягнячью шапку-колпак, прижмуривает глаз, прицеливается и ловко бросает в пряху. Попал! Нитка обрывается между куделей и ручонкой. Это уже не впервой, и вчера так было, и Анечка злится смешно, «по-взрослому»:

— Алисей, ты! Ты мне никогда прясть не даешь!

— А я тебя, Гануся, не бо-юся! — нараспев поддразнивает дед.

Тогда она встает из-за своей прялки, ставит ее у ножки стола и не в шутку подступает к своей помехе. Вскоре дед уже лежит, «поваленный» на пол. Анечка то шлепает его ладошкой по пухлому кожуху, то верхом сидит на его животе и победно смеется. Потом она встает, полностью удовлетворенная и утомленная, а он садится на полу и начинает обиженно «плакать». Как маленький, вытирая кулаками глаза.

— По-би-ла, шап-ку за печку за-ки-ну-ла, ы-ы-ы-ы!..

Сначала Анечка принимает это как продолжение игры, а потом в ее маленьком сердце пробуждается далеко-далекая, будущая материнская жалость.

— Встань! — сначала кричит она на старика. — Сказала тебе, встань! — и даже мягко топает валеночком.

Это еще все только игра. Дед плачет — совсем как плачет. И Анечка начинает его жалеть:

— Алисеечка мой, сыночек маленький! Я больше не буду. Я тебе молочка…

Это тоже все еще из их репертуара.

— И шапку твою найду, ушки твои не замерзнут.

Дед плачет горько и безутешно. И тут уже Анечка теряется: а может, он и вправду?.. Она смотрит на него, и глаза ее начинают увеличиваться и влажнеть. Старик все еще хнычет, закрывшись рукой, однако и смотрит сквозь пальцы и, почувствовав, увидев, что уже хватит, что и малышка может заплакать, отымает от лица ладонь и смеется:

— Что, Гануся, испугалась?

И малышка тоже смеется.

— Вот вы, дядька, какой! — говорит пряхина мама, а в голосе ее и молодая веселость, и зрелая материнская благодарность.

Бабуся перестала прясть и тихо смеется, ничего не говоря. К причудам таким и подобным она по-соседски привыкла давно.

Задолго до того, как на свет появилась Анечка, случилось однажды такое.

В конце лета под вечер в деревню, топоча и бряцая, вступил потный, запыленный эскадрон польских улан. Но так, как несколько лет перед этим, когда и солдаты вместе с полицией искали по окрестным припущанским деревням красных повстанцев, и не так, как это позже делалось в Западной Украине или на Брестчине, где войско ставили в селах на карательный постой, — теперь были просто маневры. По двое, по трое, по четверо, спешась на улице, уланы с лошадьми разошлись по дворам, и всякая работа в Нижних Байдунах остановилась.