Повести

Я действительно ее не узнал. Танцевала она без своих надменных очков, другой была прическа, а главное, конечно, выражение лица — совсем, совсем оно было другим… Так вот, видимо, в чем причина ее враждебности к нам с Олегом! Мы не видим ее, не замечаем, не зовем в собеседники…

— Нелепая, конечно, судьба, — продолжал старпом, — пять лет играла в университетском театре, готовила себя к чему-то особому, фантазировала…

Евгений Иванович повествовал о вещах будто бы горьких, но интонации его выдавали. Он был счастлив.

— Талант ведь, а? Ведь это она, она сама, без чьей-либо помощи организовала труппу, и придумала всю эту композицию, и нарисовала все костюмы.

Он явно перебирал. Видимо, Лена участвовала когда-то в подобном, и сейчас в ход пошел старый багаж. Впрочем, даже скопировать и поставить по памяти такой сложный номер — дело немалое. А в танце, который мы сейчас видели, белых ниток заметно не было, большой номер был цельным, единым.

Какая досада, думал я. Девочка с высшим образованием и с пристрастием к сцене разносит туристам соусы. Какая досада… Яркие ведь способности, почему же она осела здесь? Неужели отмычка все та же?

— Ну ладно, — сказал старпом, меняя тему, — так скажите мне все же, где вы до этого плавали? На каком судне?

Но однажды взятый мною тон теперь уже диктовал мои ответы.

— Так я вам и сообщу, — сказал я.

— Ладно. Пошутили — и будет. Ну ответьте хоть раз прямо.

Я не раз и не два уже говорил ему прямо, для чего я тут и чем вообще занимаюсь, только не слышал он того, что я говорю.

Сто раз повторять одно и то же?

— Судов на флоте много, — сказал я. — Не все, правда, с музыкальными салонами, где перед вами танцуют прелестные девушки…

Как мрачно в темноте сверкнул его взгляд! Кажется, насчет девушек я перебрал, но он же сам меня провоцирует на эти шутки…

— А для чего вы плаваете? — вдруг совсем по-другому, задумчиво и мирно, спросил он. — Ну для чего? Что для вас главное?

— А для вас?

— Для меня-то?.. Для меня вообще другой жизни нет. Тяга.

— Чем же вам эта жизнь так дорога?

— Не знаю. Может быть, тем, что о каждом из мест, мимо которых мы идем, я размышляю. Или уже размышлял…

— И о Бремерхафене?

— Конечно.

— И о Плимуте?

— И о Плимуте, — сказал он. — Вас ведь возили по окрестностям Плимута?

— Целый день.

— И по национальному парку?

— Да.

— Вы видели там лошадей?

— Видел, и довольно много.

Я прекрасно их помнил — серебристая «вольво» ползла по узкой дорожке, глубоко прорезавшей зеленый пригорок, когда путь нам преградили сразу три лошадки. Они были разноразмерными и разноцветными, казалось, что они все разной породы. К тому же они ужасно веселились, покусывали друг друга, толкались, играли в пятнашки.

— Их разводят там для продажи на колбасу, — сказал старпом. — Французы покупают.

Я сказал, что мы, наверно, имеем в виду разное — я-то говорю о тех лошадках-пони, которые бегают по парку.

— И я о тех же. Их разводят там уже лет триста.

Да, кажется, именно эта цифра в экскурсии и фигурировала, но упоминалась она в связи с глубиной траншеи, по которой мы ехали, мол, лошадок разводят здесь столь давно, что своими копытцами они протоптали себе вон какую дорожку.

— А правда, есть что-то темное и печальное в том, что им дают от рождения такую веселую свободу? — сказал он. — Но зато колбаса из этих пони получается совершенно особенной. Никакого сравнения с обыкновенной…

— Опять вы придумали элегию.

Он минуту подумал.

— Это если смотреть на судьбу лошадки с человеческой точки зрения, то, может быть, и элегия. А посмотрите на нее с точки зрения пони…

— Такой точки зрения нет.

— Вы в этом абсолютно уверены? — спросил он. Очень странный он все-таки был собеседник.

Была глубокая ночь, но не спал, казалось, весь теплоход. Из верхнего бара уже в лифте слышалась стрекочущая диско-музыка. Небольшой дансинг бара был в глубокой полутьме, но все белое в баре светилось фосфоресцирующе-фиолетовым: выплясывали фиолетовые брюки, висели над столиками фиолетовые воротнички офицеров, над воротничками плавали фиолетовые, светящиеся зубы. Вездесущий Альфред Лукич материализовался передо мной в форме светящегося воротничка и светящихся брюк. На его брюках сказочный свет выявил у колена большое пятно, на обыкновенном свету совершенно незаметное.

Я подсел к офицерам за их столик, помощник, дежуривший вместе с Альфредом Лукичом, был мне едва знаком, и также мало я знал белокурую бамбуковую переводчицу, которая сидела напротив него. Видно было, что она всего несколько дней, как надела морскую форму, и от того, что эта форма так ей пошла, и от того, что замелькали мимо чужие берега и названия, девочка на какое-то время стала едва вменяемой. От нее шли волны экстаза, и ей ужасно нравился помощник, с которым она вместе дежурила, и в качестве гарантии абсолютной верности именно ему она похамливала Лукичу и мне. Если в экипаже двести девушек и полтораста молодых мужчин, так тут хоть в кандалы всех закуй, а в воздухе будут порхать желтые бабочки. И они порхали вовсю над не нашей частью нашего столика.