Повести

«Это ты меня загнал в море, — писал он. — Ты. Ты. А я не годен для этого. Если я в море, я проклинаю тот день, когда решил плавать. Море ничего не дает мне, только высасывает душу…»

И продолжал плавать — год за годом.

«Ты, конечно, хочешь узнать, кем я плаваю, — писал он в одном из писем. — Матросом я плаваю, самым обыкновенным матросом, и море — не мое место… За последний год я провел на промысле в общей сложности семь месяцев. Самое отвратительное в мире — это запах гниющих морских звезд, он пронизывает здесь все насквозь, от него никуда не деться даже на морозе… Все провоняло. Но с тобой я бы все равно не поменялся…»

Это сейчас я мысленно и наизусть перечитываю те старые письма почти спокойно. Это теперь я понимаю, что он платил мне за свои рассыпавшиеся крылья. А тогда?

Письма Вовки нагоняли меня в Мурманске и Севастополе, получал я их под Архангельском и под Москвой, а потом, когда я расстался с военным флотом и стал ездить еще больше и еще дальше, письма Вовки продолжали находить меня повсюду.

«Мало того, что ты маешься внутри себя, — писал он с каким-то мрачным торжеством, — так тебя носит черт знает где. Это все ты бегаешь от себя…»

Я заставлял себя вспомнить, что Вовка совсем один, и писал ему что-нибудь шутливое.

А потом я стал замечать, что кое-что из прогнозов Вовки начинает сбываться. Видно, запас восторга, отпущенный на посещение новых мест, подходил к концу. Не столько с завистью, сколько с недоумением я смотрел на тех, кого природа снабдила механизмом более выносливым. Есть ведь и такие, что и в шестьдесят яро слушают встречных, и в семьдесят готовы ездить на велосипедах с моторчиком, и их рассказы о новых местах — свидетельства свежей радости благодарного путешественника. И потом показывают слайды, путевые дневники, осколки изразцов мавзолея Тимура. А мне скучно слушать. И как-то я написал Вовке письмо. Написал, что он был прав, и наступает, вероятно, день, когда понимаешь, что лучшие книги уже прочтены и лучшие места мира уже объезжены. И чуть не за двадцать лет впервые он ответил мне человеческими словами. «А какие это лучшие места? — вдруг спросил он. — Напиши». И по тону его письма я понял — ему страшно важно, чтобы я ответил.

Лучшие места мира? Где они? Они есть, Вовка, были, во всяком случае. На Унже, например, выше Кологрива, откуда в сорок втором сплавляли лес, стоит сказочный песчаный обрыв, его подмывает река, он тихо осыпается. Представь мелкий и чистый, как из колбы часов, песок, коричневую, сразу же глубокую реку: полшага — и крикнуть не успеешь, пилы где-то далеко… Река тянет к себе, а у самой воды лежат каменные комья. Такой ком бьешь и бьешь о бревно, а он все целый, и вдруг с земляным глухим хаком разваливается кусками спиральной раковины. Все в перламутровом сиянии — как куски луны или рога сказочного барана. Замечал, Вовка, что, когда постоянно хочешь есть, ощущение цвета остреет?

Лучшие места мира? Наш с тобой послевоенный Ленинград — еще одно лучшее место мира, Вовка. Там был двор, куда я вошел драться и умереть. В тот день я был один, без тебя. Но ты ведь помнишь, как начинаешь держать спину, если тебе удалось одолеть в себе страх?

Ты ждешь, я знаю, Вовка, чтобы я начал называть тебе те места, в которых бывал в последние годы. И Париж, конечно, в первую очередь. Ты хочешь, чтобы я начал распускать перед тобой хвост.