Повести

Но двадцать лет желчной переписки перевешивают одно теплое письмо, которое я от тебя получил. Ты ждешь, чтобы я начал хвастаться, а если я не упомяну Парижа, ты восторжествуешь. Для виду скромничать, мол, это еще хуже, чем нагло хвастать. Я ищу слова, Вовка. Мне давно надоело собачиться в письмах. И не пора ли тебе прочитывать в моих словах именно то, что я в них вкладываю, а не какой-то выдуманный тобой смысл? На каждого нормального человека первая заграница действует очень сильно. И на меня подействовала, а от Парижа я был почти в шоке. Было что-то вроде головокружения, — должно быть, нервная система не в силах сразу воспринять такой наплыв. Но в детстве одно волшебство сменяется другим, а лет в тридцать за карнавалом идет усталость. И на те города, которые я увидел после Парижа, я смотрел уже гораздо спокойнее. Я не знаю, что мне сказать о них, Вовка, да ведь ты и не ждешь описаний. Впечатления свежи лишь в тот день, ну на следующий. А потом на них садится пыль. Жаль, что ты не видел тех зеленовато-розоватых красок ископаемых окаменелостей на Унже, Вовка. Вот они не тускнеют. Только, может, того обрыва уже нет, может, за эти годы его съела река?

«Чего ты стыдишься? — написал мне Вовка. — Какая тут может быть мораль? Почему человеку должно быть стыдно оттого, что он перестает чувствовать? Нам ведь теперь объяснили, что как радостями нашими, так и всем прочим заведуют некие нуклеины. Химикалий кончился, чего тут стыдиться? Или ты особенный какой-то?»

Вовка, что же это такое? Почему мы чуть не двадцать пять лет с тобой враждуем? Чего ты не можешь мне простить? Мы ведь тогда, в детстве, едва успели подружиться, как все повернуло на вражду, но и вражда-то эта такая долгая и требовательная, словно она заместила что-то, заложенное на всю жизнь. Может быть, мы должны были рядом прожить всю жизнь, но не сделали этого, нарушив инструкцию судьбы? Может, отсюда в тебе этот накал средневекового фанатика? Ты ведь как нацелил на меня свой перст, так и не опускаешь его. Неужели тебе не надоест это?

А с Настей? Можно ли столько лет мучить непризнанием свою сестру только за то, что она появилась на свет, когда ты думал, будто на свете лишь ты один? Вам давным-давно уже нечего делить, ты мог ревновать ее к родителям, но их давно нет. Зачем ты бережешь в себе остатки этого идиотского максимализма, который, наверно, способен заменять духовность тем, у кого ее не хватает? У тебя-то ведь нет такой нехватки. И зачем опять этот лозунг: чем хуже, тем лучше? Это же все не ново, об этом и написано было уже сто лет назад. Ты, конечно, догадываешься, что Настя рассказала мне в конце концов о том, как она к тебе ездила и чем это кончилось. Она долго молчала после приезда от тебя, но ближе людей, чем были тогда для нее мы с Андреем, у нее не было, и по отдельным ее словам, по время от времени срывающимся репликам можно было понять, как ты ее встретил. Я знаю, что, как только она приехала, ты, и часу с ней не проведя, куда-то пропал. И не было тебя четыре дня, во время которых Настя выскребла и вымыла то, что называлось твоей комнатой. Я узнал, хоть из нее и приходилось вытягивать это клещами, какими людьми ты себя окружил. И это при том, что у тебя стоят хорошие книги, которые ты явно читаешь, да и письма твои свидетельствуют, что мозги твои, твоя голова в полном порядке. Почему же ты окружаешь себя только теми, кто смотрит на тебя лишь снизу вверх?

А что ты сделал, когда после четырех дней вернулся опухший и оборванный? Что с тобой случилось, когда ты увидел, что комната твоя заново оклеена, что белье твое чисто, а сквозь стекла наконец-то видны деревья и небо? Как ты начал багроветь, а потом схватил две вилки и стал драть этими вилками еще не окончательно высохшие обои, как, топая грязными сапогами по подоконникам, ты завесил окна газетами, как что-то купленное Настей ты сразу же нарочно разбил, как орал при этом, что живешь тут только ты и никого к себе не звал…

Ну я тебе ненавистен — ладно, это неприятно мне, но я это хоть отчасти заслужил, должно быть, а она-то здесь при чем?

— Что у вас есть почитать? — спросил я у сидевшего напротив Альфреда Лукича.

— Беллетристику не держим. Только справочники. А что? Не спится? Плохая каюта, это точно. При первой же возможности переселим.

Когда я возвращался в каюту, на шлюпочной палубе из-под моих ног метнулась серая тень. Крыса? Но представить себе, что на пассажирской палубе «Грибоедова» может появиться крыса, было так же нелепо, как предположить, что в Эрмитаже водятся лягушки.

Это был вьюрок. Ему надоело сидеть в закутке, он бегал теперь по всей палубе и засыпал где придется — сейчас под трапом, на самом ходу.

46