Повести. 1941–1942 годы

Коншин невольно отшатывается. И смысл слов, и тон, каким они сказаны, поражают его. Ему начинает казаться, что Шергин невменяем, что он целиком захвачен какой-то именно своей целью и ничего другого для него не существует. Коншину становится даже как-то не по себе.

– Почему – должен?

Шергин поворачивается к нему, внимательно смотрит, затем говорит:

– Разве ты не понял? Адрес на письмах…

– Да… Я хотел спросить… Постеснялся.

– Мой отец – бывший комбриг… И я должен… должен доказать… Понимаешь?

– Понимаю, – Коншин действительно понимает, что Шергин в этом бою будет воевать так, как никто из них…

Между тем выбирается из землянки помкомбата, и его сразу обступают ротные. Коншин поднимается и идет туда. Совсем близко подходить неудобно, но ему так важно знать, что же теперь, после звонка комбата. Он подбирается как можно ближе и становится за дерево.

– Так нельзя! – слышит он голос Кравцова и видит, как тот резко взмахивает рукой.

– Так нельзя говорить, старший лейтенант! – обрывает его помкомбата, стараясь придать уверенность и начальственность своему голосу, но Коншин не может не видеть, что тот растерян и как-то весь смят.

– Виноват, – продолжает Кравцов. – Но ведь и дураку ясно… Не в бирюльки же играть будем. Танки-то хоть будут?

– Нам приданы два танка. Они уже здесь. Короче: это приказ, и обсуждать его нечего.

– Да, конечно, – говорит командир второй роты. – Но если не будет артподготовки, может, перенести на завтрашнее утро… Подберемся затемно, а на рассвете навалимся…

– Приказано наступать сейчас, – уже с каким-то отчаянием говорит помкомбата. – Вы же поймите, – это решение не комбата и даже не командира бригады… Это свыше.

– А там, свыше, знают, что боеприпасов нет? Почему, кстати, их нет? – замечает командир второй роты.

Кравцов тяжело и длинно матерится, а потом режет:

– Чего пустое молоть. Давайте решать.

Помкомбата как-то сжимается, губы кривятся, и ротные понимают, как трудно ему решиться… Он же, как и они, прекрасно понимает, что пройти это заснеженное поле, окруженное тремя деревнями, занятыми врагом, и с трех сторон насквозь простреливаемое, батальону без поддержки артиллерии почти невозможно. Смутная догадка, мелькнувшая еще в землянке при разговоре с комбатом, что не наступление это, а какой-то маневр, может быть, разведка боем, опять пробегает в мыслях, и он вдруг почти неожиданно для себя решает.

– Товарищи, – почти шепотом начинает он, – а если так? Пустим один взвод… для пробы… Если потери будут большие – отведем обратно. Ну как?

Ротные молчат… Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле… Но ведь один взвод – не батальон, не рота…

– Ну как, товарищи? – опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.

– Чудно как-то… – схватившись за подбородок, говорит Кравцов. – Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали… Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается…

– Именно, – подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.

– Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете? – выпершивает помкомбата.

– А ты-то сам понимаешь? – в сердцах бросает Кравцов, перейдя на «ты», на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.

– Ну как, товарищи? – повторяет вопрос помкомбата.

Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.

– Решай сам. Наше дело – приказ выполнять, – Кравцову и жалко помкомбата, и злость берет, – поставили пацанов…

До Коншина, слышавшего весь этот разговор, дошло только одно – «взвод на пробу». И на эту пробу может пойти его взвод! Остального он не понимает – ни соображений помкомбата, ни возражений Кравцова. Только одно – «взвод на пробу, взвод на пробу». И вдруг – самое страшное – слова помкомбата…

– Хорошо, решаю. Командиру первой роты выделить взвод.

Коншин обмирает и упирается взглядом в спину своего ротного – только не второй, только не второй, только не мой… Бьется, раскалывая голову, лишь эта мысль: только не мой, только не мой…

Кравцов не торопится… Он опускает взгляд в землю и думает. Каждый взвод для него одинаково дорог, в каждом живые люди… Да и не обойтись взводом, даже если это разведка боем. Немцы не дураки, чтобы открывать свои огневые точки ради одного взвода… Придется ротой идти, а может, и всем батальоном…

Коншин, уже не таясь, выходит из-за дерева и глядит на Кравцова отчаянным, наверно полубезумным, взглядом, и тот, почувствовав, оборачивается, сталкивается глазами с ним, понимая, что слышал тот все… И не сразу, а еще подумав немного, с трудом выталкивает из себя:

– Пойдет… первый взвод.

– Действуйте! – с облегчением выдохнул помкомбата. Наконец-то что-то решилось.