Повести. 1941–1942 годы

Но Шергин опять падает. И не поймешь: ранило ли еще, или залег?

Кто-то снова склоняется над ним. Значит, ранило второй раз, а может… Но нет, видно, как перевязывают его.

– Ну, хватит, Шергин! Давай обратно! – вырывается у Кравцова.

– Да, пожалуй, надо отводить… – помкомбата трогается к землянке, где телефон, но Шергин поднимается.

Хромая, он что-то кричит, машет рукой и идет вперед… За ним, перебежками, следует взвод.

– Хватит, лейтенант! Либо отводи, либо посылай в поддержку! – в сердцах выпаливает Кравцов, весь дрожа.

Помкомбата на миг задумывается, потом решительно режет:

– Да. Посылайте связных во второй и третий взводы – пусть начинают!

– А вторая рота пойдет?

– Да. Давайте скорее!

Когда связной от Кравцова подбегает к Коншину, тот стоит на коленях около лежащего Чуракова и рвет гимнастерку на его груди. Под левым соском небольшая дырка, крови совсем нет, и это вначале удивляет Коншина, а потом он понимает: Чураков мертв, и кровь свернулась…

Отчаяние, какого не испытывал никогда в жизни, охватывает Коншина.

– Ваня, Ваня… Как же так?.. Иван, дорогой… Мы же три года вместе… Как же это?.. Иван… – бормочет Коншин.

Связной опускается рядом с ним.

– Товарищ командир… Товарищ командир…

Коншин непонимающе смотрит на него.

– Товарищ командир… ротный приказал – второму вперед, – прошептывает связной.

– Что?.. Куда вперед? Зачем?.. – не доходит пока до Коншина.

– Наступать второму взводу… Старший лейтенант приказал, – повторяет связной.

– Наступать? – наконец понимает Коншин и взрывается: – Какого черта! Передай ротному, что мне не «вперед» нужно, а настоящий боевой приказ! Я три года в армии! Понял?

Связной убегает, а Коншин опять склоняется над Чураковым. Нестерпимая боль рвет сердце… На миг представляет себя лежащим на поле, таким же недвижным, как Чураков, и яростное желание повернуть время обратно пронизывает его. Он хочет – хочет так, как никогда и ничего не хотел в жизни, – очутиться сейчас в своем дальневосточном полку, откуда вырвала его поданная им докладная с просьбой на фронт… Но лишь на мгновение эта горькая вспышка. Он тяжело поднимается. Неужели он трусит? Да нет, не может быть! Нет, нет…

– Ты что, мать твою… – взвизгивает подбежавший Кравцов. – Какой тебе еще, к черту, приказ нужен?! – но осекается, увидев мертвого Чуракова. – Насовсем? – спрашивает уже тихо.

– В сердце…

Секунды две молчит Кравцов, а потом так же тихо:

– Ты же слыхал, какой приказ мне помкомбат отдал… Не до устава тут. Понял? Надо, браток, надо… Давай двигай, – и подталкивает легонько в спину. – Как тебя звать-то, запамятовал.

– Алексей.

– Давай, Алеха, давай… Сейчас танк двинет, – он еще раз подталкивает Коншина.

Тут уже все! Обратного пути нет! В голове пусто, в душе тоже, будто выпотрошено… Не помнит Коншин, как подбегают к нему вызванные Рябиковым отделенные, как говорит он им что-то, выдумывая на ходу боевой приказ, как, развернувшись в четыре цепочки, бежит его взвод по полю, как сам делает первый шаг из леса, а потом, голося «вперед», обгоняет людей, как слышит слева «ура» и видит бегущую за танком вторую роту, какого-то капитана, кричащего: «За Родину, за Сталина!» – а потом и комсорга батальона, который, обгоняя капитана, кричит то же… Все словно в тумане, словно в дыму… Да и верно, в дыму, который стелется над полем и едко пахнет серой.

– Куда? – останавливает Коншин ползущего назад бойца, вроде бы никуда не раненного.

– В пах попало… Не знаю, чего там, но боль зверская…

– Иди, – бросает Коншин, а самого обжигает – вот ведь куда ранить может.

Невольно сдерживает он ход, потом падает, сдвигает малую саперную пониже, но когда поднимается и продолжает бежать, видит, что мешает лопатка бегу, и подтягивает обратно.

Кравцов и политрук стоят у кромки леса и напряженно смотрят на второй и третий взводы, на которые немцы перенесли сейчас огонь с первого взвода. Тот пока залег, и только несколько раненых – кто ползком, кто перебежками – подавались назад, к леску.

– Шергин-то уже дважды ранен, а не уходит… – говорит политрук.

– Зря я его, наверно, первым послал.

– Почему зря?

– Так… Ты ведь не знаешь, что у помкомбата решено было?

– Не знаю.

– Ну и знать это теперь не надо… Идти надо, комиссар. Помирать – так всем и с музыкой… – Кравцов чуть усмехнулся.

– Не торопишься ли помирать, старшой?

– Не тороплюсь. Но как жить буду, ежели живой останусь, не знаю.

Они молчат еще некоторое время, потом Кравцов затягивается последний раз цигаркой, резко бросает ее и зачем-то долго затаптывает сапогом в снег.

– Пошли, что ли? Ты к шергинскому взводу иди по оврагу, там раненых много, выносить надо, а я вслед Коншину…

– Стоит ли? Разве не видишь? – протягивает политрук.

– Вижу! Захлебывается наступление. Но того и ожидать следовало. Все вижу! Но люди-то наши там… Понимаешь, там! И мы должны…

– Да, должны… Пошли…

Они вместе выходят на поле… Политрук подает вправо, к лощине, а Кравцов неспешной трусцой бежит догонять коншинский взвод.