Повести

В изображении Мичулина Салтыков шел от традиционных представлений о "маленьком человеке", сложившихся под влиянием Гоголя и Достоевского. К гоголевским повестям восходил в "Запутанном деле" эпизод с украденной шинелью, описание смерти Мичулина, первый сон его, ощутимо перекликающийся с грезами Пискарева, характеристика Петербурга с его безобразной нищетой и безумной роскошью. Однако Салтыков не повторил Гоголя; его Мичулин был своеобразным синтезом обездоленного "бедного человека" и рефлектирующею философа типа Нагибина. Это был тот самый "бедный человек", в котором «образованность», по словам Милютина, "развила сознание собственного достоинства и множество самых разнообразных потребностей".[51] Мичулин пытается осмыслить свое "бедственное положение" и найти какие-то выходы из «обстоятельств», которые "так плохи, так плохи, что просто хоть в воду".

Существенно отличается Мичулин и от "бедных людей" Достоевского, хотя, по сравнению с "маленьким человеком" Гоголя, герой "Запутанного дела" гораздо ближе к рассуждающим Девушкину или Голядкину, нежели к безмолвно покорному Башмачкину. Салтыков стремился показать в "Запутанном деле" сложность душевного мира бедняка с его "внешней робостью" и "скрытой амбицией", его "ропотом и либеральными мыслями", "выражающими протест личности против внешнего насильственного давления".[52] Однако характер протеста в повести Салтыкова значительно отличается от позиции Достоевского с его широким толкованием гуманизма, лишенным той суровой непримиримости, которая была присуща "Запутанному делу". Сцена столкновения Мичулина с "нужным человеком", напоминающим гоголевское "значительное лицо" (ср. "Шинель"), контрастировала с идиллическим описанием встречи "преданного начальству" Девушкина с "его превосходительством", который не только «пожалел» несчастного чиновника и помог ему деньгами, но, по словам Макара Алексеевича, — "сами мне, соломе, пьянице, руку мою недостойную пожать изволили" ("Бедные люди", 1846).

Анализ угнетенной психики Мичулина был подчинен Салтыковым осмыслению и «исследованию» социальной действительности, отражением и следствием которой была «больная» душа Мичулина, измученного размышлениями о "смысле и значении жизни, о конечных причинах и так далее". Мичулин в сущности, решал те же "проклятые вопросы", которые задавал Валинскому Нагибин в повести «Противоречия», требуя объяснения, "отчего бы это одни в каретах ездят, а мы с вами пешком по грязи ходим".

Но теперь герой Салтыкова напряженно ищет возможности действовать, чтобы по крайней мере не умереть с голода. В отчаянии он даже решается нарушить "отцовский кодекс" "смиренномудрия, терпения и любви", вступая в гневные пререкания с "нужным человеком". Однако попытки Мичулина найти "свою роль" в жизни кончались плачевно — "для него нет места, нет, нет и нет".

Одним из объектов критики Салтыкова явились характерные для учений утопических социалистов представления о возможности утверждения справедливого общественного строя путем пропаганды этических идеалов, в частности христианской заповеди о любви к ближнему. "Самое общество", — заявлял, например, Петрашевский вслед за Сен-Симоном и Фейербахом на страницах "Карманного словаря иностранных слов", — должно стать "практическим осуществлением завета братской любви и общения, оставленного нам спасителем одним словом, чтоб каждый сознательно полюбил ближнего, как самого себя".[53]

Ироническая тема "распростертых объятий" проходит через всю повесть, начиная от намека на "истину насчет распростертых объятий", мерещившуюся отцу Мичулина, и кончая встречей Ивана Самойлыча с "сыном природы", предложившим "соединиться в одни общие объятия".

Ядовитый шарж на теоретиков мечтательной «любви» к человечеству" и «объятий» дан в образе поэта Алексиса Звонского.

По предположению П. Н. Сакулина, Салтыков использовал для сатирической характеристики Звонского некоторые детали из биографии поэта-петрашевца А. Н. Плещеева с его "анонимной восторженностью" и "социальной грустью".[54] К этой гипотезе присоединился В. И. Семевский, указав, что "недоросль из дворян" Звонский, подобно Плещееву, не кончил университетского курса и публиковал фельетоны в газетах.[55]

С не меньшей иронией очерчен в повести образ друга Звонского — "кандидата философии" Вольфганга Антоныча Беобахтера (по-немецки — наблюдатель), "непременно требовавшего ррразрушения" и намекавшего "крошечным движением руки сверху вниз" на падение ножа гильотины. По мнению В. И. Семевского,[56] такие крайние мнения, как Беобахтер, из всех петрашевцев мог выражать Н. А. Спешнев, с которым Салтыков встречался на «пятницах» Петрашевского. Сторонник "немедленного восстания", Спешнев, путешествуя по Европе, специально изучал историю и опыт тайных обществ (например, Бланки, Барбеса) с целью организации революционного переворота в России.