Повести

Иосиф порадовался мысли о приближающихся холодах, дававших ему возможность умереть относительно легко: просто заснуть и не проснуться, а не подыхать где–нибудь в горячей груде собственных вывороченных кишок, зная, что никто не придет тебе на помощь. Он представил себе, как будет лежать здесь на куче тряпья и медленно угасать, безучастный к гвалту канонады и гулу авианалетов за окном. В свете неизбежности смерти вся жизнь вдруг представилась ему нелепым фарсом, ибо вопреки мечтам и планам на будущее была приговорена закончиться здесь, в этом городе, вдали от людей, в брошенной жильцами квартире. Он будет постепенно истлевать в этих стенах, и никто никогда не узнает, где он, как закончил свои дни. И если когда–нибудь люди все–таки явятся сюда и отодвинут плиту, то застанут лишь высохшую долговязую мумию в униформе румынской армии, несостоявшегося скрипача из Добруджи, которого они выбросят вон, к тем безымянным трупам, что будут гнить в общей яме за пределами города. От безысходности Иосифу захотелось умереть поскорее, и он пожалел, что потеря винтовки не позволяла ему оборвать этот фарс прямо сейчас.

Поддавшись унынию, Иосиф не заметил, как в квартире стемнело, то ли оттого, что приблизился вечер, то ли потому, что за окном сгустились облака. От мрачных мыслей его отвлекла выбежавшая на середину комнаты мышь. Вероятно, напуганная пальбой, она имела растерянный вид и в нерешительности замерла в нескольких шагах от Иосифа, присутствия которого не замечала. Он видел, как подрагивают от страха ее крошечные усы, как мерцают в полутьме бусинки ее глаз, как дрожит все ее маленькое серое тельце. Мышь словно заблудилась и не знала, куда ей податься, настороженно внюхиваясь в ставший вдруг таким незнакомым, пропахший порохом воздух комнаты. Почувствовав полное равнодушие к жизни, Иосиф достал из нагрудного кармана, вынул из жестянки и бросил ей последний оставшийся у него сухарь, бесстрастно проследив, как тот шлепнулся у самого ее носа. Мышь, однако, нисколько не ожидала такого подарка и тут же ретировалась за буфет. Отвергнутый ею сухарь остался лежать в пыли, посреди снова как–то вдруг опустевшей гостиной.

Куда больше, однако, Иосифа привлекло то, что он увидел после ее исчезновения. Проследив за мышью, он обратил внимание на зиявшее в стене чуть повыше буфета отверстие — небольшую, размером с монету, дыру, которой не было прежде. Судя по рваным краям, проделать ее мог влетевший с улицы осколок, но насторожила она Иосифа вовсе не этим. Дыра как–то странно чернела, как если бы уходила глубоко в стену, и, удивленный, он встал, чтобы рассмотреть ее поближе. Подойдя и просунув в отверстие палец, он понял, что не ошибся — палец свободно гулял внутри, как будто в стене имелось значительное полое пространство. Простукивание подтвердило это — звук получался гулкий, какой–то фанерный, совсем не такой, какой должна издавать кирпичная кладка. Заинтригованный, Иосиф отодрал от стены кусок обоев, отошедших от нее удивительно легко, словно их уже отдирали прежде, и обнаружил маленькую деревянную дверцу с пробитой в ней осколком дырой. Открыв ее, он с секунду всматривался в скрытую за дверцей нишу и вдруг обомлел. Внутри, в проделанном в стене небольшом квадратном углублении стояли покрытые серой патиной пыли ровные ряды круглых жестянок.

Это были консервы.

* * *

Находка казалась слишком невероятной, слишком немыслимой, чтобы быть правдой. Ошеломленный, Иосиф вертел банки в руках, пытался разобрать буквы на этикетках, но непонятные надписи все равно ничего не объясняли, и все это еще могло оказаться не тем, во что ему вдруг так сильно захотелось поверить. С замирающим в груди сердцем он перенес две наугад выбранные жестянки на стол и дрожащими от волнения руками вскрыл их штык–ножом. В одной оказалась убеленная толстым слоем жира тушенка, в другой — нарезанная продолговатыми кусочками золотистая рыба в масле, и то, и другое, как тут же выяснилось на пробу, вполне съедобное, мало чем отличавшееся на вкус от тех консервов, что поступали на довольствие в его полку.

Пришедшее с некоторым запозданием сознание того, что именно он нашел, привело Иосифа в восторг, сравнимый разве что с тем, что он испытывал в детстве, в дни именин, когда он задувал свечи на пироге, а дядя Михай и тетя Стефания при участии Марты вносили в комнату припрятанный от него подарок. Ему вдруг захотелось пуститься в пляс, и в приступе эйфории он и вправду проделал вокруг стола несколько неуклюжих па, помешал которым превратиться в танец лишь расшнурованный ботинок. Потрясение прокатившегося по улице боя, пережитый им страх — все это отошло куда–то на второй план, и он заметался по комнате, измученный, ошалелый, пьяный от радости, как бывал пьян мальчишкой на празднике, перебрав по неопытности вина.