Повести

— Давай уж лучше сейчас поговорим! — с решительной настойчивостью потребовал сын.

Но старик молчал. «Хоть бы я оказался неправ, — подумал он. — Но я прав, прав…» Невыносимая тяжесть легла на сердце. Он вытащил табакерку, скрутил цигарку, жадно, глубоко затянулся. Ему казалось, что почва уходит у него из-под ног. Самые близкие люди не понимают его, не хотят ему помочь. Сквозь пальцы смотрят на происходящие кругом беспорядки, сами осложняют политическое положение и, как ему казалось, заводят его в тупик, из которого нет выхода. С презрением, которое пронизывало его до костей, старый Гашков смотрел, как все меняется, ломается, преобразуется. А ему не хотелось меняться. Ему хотелось, чтобы все шло так, как шло до сих пор, и устраивалось так, как было выгодно ему. Как хорошо жилось еще лет пять назад! А что стало теперь? Если бы он, Добри Гашков, проспал эти пять лет и теперь проснулся, он бы решил, что весь мир сошел с ума… И ничего этого не случилось бы, если бы не развязанная Фердинандом и либералами война… И если бы не большевистская революция в России, помутившая рассудок людей.

Гашков встал, осмотрелся, поколебался с минуту. Ему хотелось пойти в корчму развеяться, но подумав о том, что придется вступать в споры с тесняками, махнул рукой и повернул к старой кухне. Заглянув внутрь, он потянул на себя дверь, чтобы закрыть ее, и вдруг увидел на полу несколько номеров «Мира», смятых и выпачканных шелковичными червями. В это время двор пересекала его жена. Он резко спросил ее, она ли застилала его газетами полки. Уверенная, что не совершила ничего предосудительного, Гашковиха утвердительно кивнула головой. И тогда его обуяла неудержимая ярость. Он принялся громко, ожесточенно осыпать жену бранью. Его крики были слышны на соседнем дворе, несколько прохожих остановилось на шоссе, злорадно ухмыляясь. Изругав последними словами растерявшуюся старуху, он громко хлопнул калиткой, вышел на улицу и направился к ближайшей корчме.

7

Год выдался урожайным. Крестьяне торопились поскорее убрать хлеб, чтобы наконец-то поесть вдоволь после долгих голодных военных лет. Ангел Лоев не мог прокормить многочисленное семейство собственной пшеницей и надеялся купить зерно по сходной цене. Но пшеница не подешевела. Даже наоборот, подорожала. Подорожали и другие продукты.

— Что за чертовщина! — сердился старый Лоев. — Можно подумать, что целый мир голодал и до сих пор не может наесться.

— То-то и оно-то, что целый мир! Сколько сил было брошено на эту войну, — сказал Милин.

— Война еще год назад кончилась, — негодовал Лоев, — а до сих пор простой иголки на базаре не сыщешь. А если и найдешь где-нибудь, то такую цену заломят, что и не подступишься!

— Иголки, отец, из железа делают, и притом из самого лучшего, а железом мы убивали друг друга, — заметил Илья. — Да и война еще не кончилась.

— Как так не кончилась? — удивленно спросил старик.

— Идет война против Советской России, — ответил Илья.

— Правда, еще воюют, — согласился Лоев. — Но там другое дело — там пускают в ход все, что осталось с большой войны.

— Западные державы вооружают армии белогвардейцев новейшим оружием. Война идет нешуточная, — пояснил Милин.

— Конца-края не видно, — озабоченно произнес Лоев. — А говорили, что большевиков был только один вагон, что их через пару месяцев прогонят.

— Кто это говорил? — поинтересовался Илья.

— Сват Добри… И Божков тоже… Ходил я к нему, просил растолковать, что к чему.

— И он так растолковал, а? — Милин улыбнулся.

Отец опустил голову. «Что плохого в том, что я пошел за советом к ученому человеку?» — хотелось спросить ему.

— Он и сейчас то же самое болтает, — Илья презрительно махнул рукой.

— Наш сват и сейчас раз, а то и два в неделю ходит к Божкову, — сказал старый Лоев. — И тот его накачивает. Сват называет новую власть в России властью антихристов.

— Не к Божкову, так к другому пойдет, — бросил Илья. — Сват Добри соблюдает свои интересы… Боится, как бы коммунисты добро у него не забрали…

— Ждет — не дождется, когда свергнут советскую власть, — вставил Милин.

— Подождет! — в тоне Ильи чувствовалась угроза.

— Как вспомнишь при свате о Ленине, его всего передергивает, словно на мозоль ему наступили! — Милин рассмеялся.

— Позавчера он опять меня убеждал, что Ленин еврей, — сказал Илья. — Вы, кричит, увязались за каким-то жидом, а потому ни к чему хорошему это не приведет. Я его и спрашиваю — а если и за евреем, так что же из того? Исус Христос, говорю, тоже еврей, а ты ему кланяешься и свечки ставишь. Эти слова его как громом поразили — видать, не знал до сих пор, какой национальности его господь. А я ему и говорю: дело, сват, не в том, какая мать тебя родила, а какие у тебя убеждения. Мы, говорю, интернационал, кто против капиталистического строя борется, все нам братья. Вы, говорит, с такими понятиями и с цыганами скоро породнитесь… А я ему: почему бы и нет? Их, небось, тоже мать родила…

— А он что? — Милин, улыбаясь, наклонился к Илье, чтобы не пропустить интересного ответа.

— Плюнул и сбежал.