Повести

— Может, поешь чего-нибудь? — перевела разговор Гашковиха на тему, которая не могла вызвать в нем гнева.

— Не хочу! — ответил Гашков, и женщина не могла понять, действительно ли он еще не проголодался или хочет от нее отвязаться.

6

Раньше, когда у него было тяжело на душе или политические события развертывались не так, как ему хотелось, Гашков шел к Лоевым и подолгу толковал со своим старым верным другом и соседом. Они безоговорочно осуждали всех, кто не разделял их взглядов, грозились все поставить на свои места, когда их партия придет к власти. Тогда они беспредельно верили в Россию, в ту Россию, которая принесла им свободу.

Сейчас Гашков с грустью вспоминал те времена. С какой головокружительной быстротой все переменилось! Он не мог принять советской власти. Революция, которую разные негодяи совершили в ноябре[5] позапрошлого года, по его мнению, была делом рук антихристов. Перемены, которые произошли и продолжали происходить там, по его убеждению, противоречили установленным порядкам и законам.

И вот он, старый, уважаемый прежде богатый человек, остался в одиночестве, отвергнутый жизнью и людьми. Отошел от него и Ангел Лоев. Два приятеля, несмотря на родство, почти не встречались, но и при встрече разговора по душам не получалось. Сыновья обратили старого Лоева в свою веру — в этом Гашков не сомневался. Особенно постарался младший сын, Илья. Несколько раз Гашков затевал с ним спор, хотел вправить ему мозги, но молодой тесняк был языкастым, говорил как адвокат, в долгу не оставался и доводил старика до отчаяния. Гашков пыхтел и сыпал проклятиями. Он чувствовал себя отставшим от времени. Ему казалось, что жизнь и люди ушли вперед, но бежать за ними, копаться в книгах и газетах, чтобы спорить с горластой молодежью, ему не хотелось. Да и не по силам было. А бессилие озлобляло.

Тесняки стали называть себя коммунистами, а свою партию — коммунистической, как называлась и та партия, что пришла к власти в России. Они открыто заявляли, что, взяв власть, отберут у богатых имущество. Старый Гашков привык к своим нивам, к своему дому, к своим поденщикам и испольщикам, к ленивой и сытой жизни, уготованной для него судьбой.

В этом богатстве, в этом положении заключались его сила, его гордость, уверенность в завтрашнем дне, в собственном превосходстве. Правительства и раньше сменялись, кое-кто из общины был не прочь напакостить ему, но дом, хозяйство всегда оставались для него надежной крепостью.

А сейчас какие-то коммунисты, науськиваемые коммунистами России, его старой доброй России, хотят все у него отнять, сравнять его с другими и даже больше — поставить его ниже других, уничтожить. Новая Россия, Россия коммунистов, большевиков, разлучила его с Лоевым и другими старыми друзьями и единомышленниками, а старой России больше не существовало. Раньше он черпал в ней веру, надежду, силу. Россия нас не оставит, Россия нас понимает, Россия нам поможет — так говорил он людям, и люди его слушали. А что сказать им теперь?

Эти большевики со своей революцией отняли у него Россию. Без нее он повис в воздухе. И чем больше он думал об этом, тем больше ненавидел и своих коммунистов, и русских большевиков, и всех, кто шел их путем. Он не сомневался в своей правоте, но, вступая в споры с молодыми, видел, что его слова не достигают цели, понимал, что отстал, упустил что-то такое, что дает силу его противникам. Это раздражало и озлобляло старика.

Побывав в комнате молодоженов, обнаружив у них под матрацем газету тесняков, Гашков стал выжидать удобного случая, чтобы поговорить с сыном, вразумить его. Но сын явно избегал оставаться наедине с отцом. Все время проводил с молодой женой, совсем отошел от родителей. Молодые жили своей жизнью, далекие и чужие. Сноха, как и всегда, вечно хлопотала, вечно что-то делала. Старалась угодить свекру и свекрови, особенно ему, свекру, но старому Гашкову казалось, что именно она виновата в этом отчуждении, что она тянется к Лоевым и тянет за собой мужа.

С тех пор как начали выкармливать гусениц, в доме Гашковых постоянно толкался народ. Три снохи Лоевых срезали ветви с шелковиц, перевозили их на тележке, обрывали листья, раскладывали их по полкам. Гусеницы день и ночь ели и быстро росли. Старый Гашков переселился из своей уютной комнаты в старую заброшенную пристройку, когда-то служившую кухней. В ней стояла небольшая, давно не использовавшаяся печь. Вырванный из привычной обстановки, он загрустил в своем новом неудобном жилье. Но все же следил за тем, как идут дела, и был доволен расторопностью молодых женщин, хотя временами ему казалось, что Лоевская орава захватила его двор, распоряжается его добром. В большом пропахшем прелыми листьями и потом доме звенели смех, песни, веселые голоса. Все это было непривычным, новым. В праздничные дни и по вечерам, вернувшись с поля, Русин с Тинкой помогали Лоевым. Молодые женщины шутили, мужчины поддевали их, и широкий двор Гашковых, дремавший многие годы, пробуждался и окунался в бурную, неведомую ему доселе жизнь.