Повести

— Слушай, — процедил он, уже охваченный бешенством. — Признавайся!.. А то не знаю, что сделаю с тобой! Понимаешь?

Она обессилела, рухнула на постель и захлебнулась в глухом неудержимом плаче.

— Ревом не отделаешься… Скажи мне… Только мне…

Она снова поднялась, и в сумерках лунной летней ночи он увидел ее лицо, искаженное от мучительного напряжения. Завитки волос упали на ее щеки, влажные и нежные, как молодой мох!

— Ничего я не знаю, Желязко. Почему ты мне не веришь?

Он молчал, и это молчание говорило ей о бушевавшей в нем душевной борьбе, о его безволии.

— А как тебе верить, как? Кроме тебя, никто не мог узнать об этом. И только твой брат мог написать эту гадость про тятю… Только он. Никто другой!

— Пусть даже он написал. А я-то в чем виновата?

— А брату кто сказал, скотина? — вспыхнул он с новой силой. — Говори! Ну!

— Не знаю… поверь мне, не знаю!

— Узнаешь! — процедил он, захлебываясь от злобы. — Уз-на-ешь! — и кулак его взвился над ее головой.

Село взбудоражилось. Весть из газеты, точно вихрь, облетела все дома. Кто-то принес один номер: но буквально за несколько часов он побывал в руках пятидесяти-шестидесяти человек и превратился в клочья. Кое-кто начал сомневаться.

— Пустое дело?.. Нигде об этом не написано, просто кто-то вздумал пошутить…

— Написано! Своими глазами видал…

— А ежели и не написано, разве Жанката не может этого сделать?

— Этакий волк!

— А кто все-таки узнал о его планах, а? — спросил один крестьянин.

— Коммунисты! Коммунисты! В их газете написано…

— Слушайте! Это он сам сделал… Сам написал, чтобы посмотреть, раскачаемся ли мы!

— Эх, дубина! А как тут не раскачаться! Небось, он всех нас продаст, и опять его должниками будем…

— Вот, подсчитайте! — объяснял крестьянам Андон Муранлията. — У общины и у Жанкова каждый из нас арендовали, скажем, по гектару. Земля хорошая, нечего душой кривить. Когда мы ее брали, думали, что сможем продать зерно по два-три лева за кило… А сейчас и лева никто не дает…

— И еще дешевле будет…

— Цены падают, не поднимаются… Если с каждого гектара получим по 1200—1300 кило, чистый убыток будет не меньше 400—500 левов… Одним словом — дело дрянь.

— Ясное дело: будем работать на тех, на общинных. Староста получает по три пятьсот в месяц и в ус себе не дует, а нам — зубы на полку.

— И на Жанкова…

— Небось, он и общинную землю приберет к рукам — за кирпич и черепицу…

— Да будет ли когда-нибудь конец долгам за эту проклятую школу? Еще с войны собираем деньги. Только с табака, когда мы его сеяли, они содрали тысячи…

— Какие тебе тысячи! Миллиончики, миллиончики! А ну-ка, посчитай: с двадцатого по двадцать шестой год по два лева за кило…

— Было у нас тогда — они и брали! — отрезал Атанас Райков. — А сейчас скажите, что будем делать?..

— Что будем делать? Может, отдать все, а потом искать ветра в поле!

— Посмотрим, чем еще обрадует нас Жанката? — заметил, покачав головой, Юрданчо, по кличке Перепел.

— Как бы мы его не обрадовали! — взревел горластый Ганю Базлеков. — Тут дело касается всего села. Люди с голоду помирают, а Жанката долги требует. Это не пройдет!

— А ежели приволочет молотилку и пять-шесть стражников? — С опаской спросил Перепел.

— Вот была бы удача! Пшеницу обмолотим машиной, а скот наш немного отдохнет…

На другой день какой-то парень сходил в город и принес оттуда целую связку газет, в которых было написано о планах Жанката. Крестьяне читали, перечитывали и цокали языком. Что делать? Ежели захочет, Жанката может ободрать их как липку. И пристава приведет, и молотилку с полицейскими притащит, но не оставит их в покое этот шакал. Все очень хорошо знали его нрав. Корреспонденция открыла им глаза. Газета переходила из рук в руки. Все было сказано ясно, точно, без обиняков, указаны и села, и околия и имя Жанкова — ненавистное и страшное, что знает в селе и стар и млад. Черным по белому было написано, так что не могло быть никакого сомнения. Когда прочитали корреспонденцию и деду Колю, старик захлопал глазами:

— И это написано в газете, а?

— Написано, дед.

— Значит, верно, заключил старик и, помолчав, махнул рукой: — Вот до чего додумался, антихрист проклятый!..

— А газета-то чья? — серьезно спрашивал пожилой крестьянин.

— Коммунистов.

— А откуда они прослышали о нашем селе?

— Откуда прослышали? Написал кто-то.

— Кто написал?

— Селькор… Селькор, — прочитал по слогам какой-то ремсист[8].

— Чужое имя…

— Вовсе не чужое, — объяснил Иван Геренлиев, бывший политзаключенный. — Селькор — значит сельский корреспондент… Значит, тот, кто пишет из села…

— Гляди ты! — воскликнуло несколько человек, не поняв как следует, в чем дело.

— А тот, кто пишет, служащий, а? — спросил Перепел.

— Да нет же… крестьянин, как и мы…

— Из нашего села?

— Конечно, из нашего?

— Не может быть! — решительно отрезал Георгий, по кличке Монисто. — Чтобы простой крестьянин писал в газете — нет, голубчик, мне что-то не верится.

— Я тоже так думаю, — подтвердил другой крестьянин. — Это, должно быть, или учитель, или другой грамотей.

— Кто бы там ни был, а открыл нам глаза! — заметил Андон Муранлията. — Не то погорели бы, как вербы на припеке.