Повести

Еще курятся над избами сизые, горьковато пахнущие хворостом дымы, еще хозяйки печи не скутали, возятся с нерасстоявшимися, захолодавшими хлебами, гремят подойниками, наставляют уму-разуму остающихся домовничать детишек и старух, а возле пожарной вышки уже начинает тарахтеть старенький трактор, ронять тугие кольца дыма. И женщины уже спешат туда, волоча за собой салазки, на которых потом вечером привезут беремя соломы, а если удастся, то и сноп-другой необмолоченной ржи или пшеницы — жалкое подспорье к трудодню.

Вот и сегодня, в воскресенье, мурзихинцы потянулись, как обычно, на работу.

Утро выдалось ясное, розовато-белое, безветренное. Солнце, словно радуясь, что вырвалось из ночной темноты, светило вовсю. И от этого света сияли сугробы облаков над Камой, и настоящие сугробы тоже казались невесомыми и ласковыми, как облака.

Андрейка вместе с теткой спешил к Большой дороге, возле нее в поле должны были начать молотьбу гороха. На санках, которые вез Андрейка, лежали деревянная лопата, вилы-тройчатки и цеп.

— Там хорошо, — певуче говорила тетя Пелагея. — И соломой разживемся, и горохом. Любишь его? Там отборный есть. Ядрышко к ядрышку.

— Так он же в стручках? — недоуменно спросил Андрейка, еле поспевая за широким, спорым шагом тетки.

Пелагея усмехнулась:

— А там для нас специально припасли лущеного!

Андрейка обиженно умолк, подумав, что тетка опять смеется, как было дня два назад, когда она принесла в избу цеп, а Андрейка спросил, что это такое.

— Это — цеп. От дедушки Сергея остался, — пояснила тетка. — Тятя-то большой был, рослый. Вот и сделал его для себя. Ладно, хоть не выбросили.

У цепа было длинное, отполированное до блеска дубовое цеповище и привязанное к нему сыромятным ремешком короткое толстое било.

— Тяжелый, — уважительно сказал Андрейка, попробовав поднять цеп.

— А ты как думал? — тетка опять усмехнулась. — Тятя не зря говорил: покуда цеп в руках, потуда и хлеб в зубах.

— Так то раньше, — заспорил было Андрейка.

Но Пелагея перебила его:

— А-а! Вот видишь, и теперь старое сгодилось. Или вон церковь возьми. Все разобрать хотели по кирпичику, а теперь под склад…

«Нет, лучше не связываться с теткой», — решает Андрейка. Ему, подростку, прожившему тринадцать лет в заводском поселке, здесь в деревне открывается многое заново. И эта новизна заставляет его думать и сравнивать.

Прежняя его жизнь кажется отсюда какой-то невесомой, легкой, далекой и ненастоящей.

Ну, о чем он мечтал? Кончить школу и пойти в танковое училище, потому что очень уж красивая жизнь была у танкистов, судя по кино. Они так и сговаривались, друзья по классу. Потом, после кино о летчиках, решили податься в подготовительное авиационное училище. Летчикам тоже легко и вольготно жить. И война казалась тогда им делом пустяковым, красивым и беззаботным. Сел в самолет, взмыл на нем в небо — и бей врага. Или еще лучше — в моряки. А по земле тем временем грохочут на тачанках лихие пулеметчики, косят врагов проливным пулеметным дождем.

Была и еще одна причина, по которой не хотелось Андрейке разговаривать с теткой.

Разве мог он думать, что пойдет вечером в сельсовет и станет звонить по телефону в районную больницу, куда увезли заболевшую эвакуированную девчонку?

В сельсовете было холодно, темно, пахло табачным дымом, под полом шуршали и попискивали мыши, а Андрейка, не замечая ничего этого, принялся крутить ручку телефона и кричать в нее: алё, алё! В наушнике сначала слышна была музыка, потом ее сменил чей-то веселый голос, заглушаемый время от времени какими-то потрескиваниями и шорохами. Затем женский голос раздраженно и нетерпеливо спросил:

— Ну, чего вам? Мурзиха, вас спрашивают!

— Мне больницу надо, — тихо сказал Андрейка.

— Больницу? — голос стал еще более раздраженным. — Кто просит?

— Это я, — простодушно признался Андрейка и, боясь, что телефонистка окончательно рассердится, заговорил торопливо: — Тетя, пожалуйста, дайте больницу… Там Зозуля лежит… Ну, девочка такая… Скажите, пусть поправляется…

Он все бормотал и бормотал бессвязно, надеясь разжалобить телефонистку, опасаясь, что его заглушит навязчивая музыка, и одновременно холодея от мысли, что, наверное, об этом разговоре узнают назавтра все мальчишки и будут дразнить его девчоночным пастухом, как дразнили в Мурзихе ребят, пытавшихся водиться с девчонками.

Разговор с телефонисткой был вчера. Значит, она сегодня опять дежурит. Можно вечером позвонить ей, узнать. А может, у матери спросить?

— Тетя Поля, — Андрейка прибавил шагу и догнал тетку, — а сегодня все здесь будут?

— А кого тебе надо?

— Да никого, я просто так подумал… Ведь если все выйдут, быстро уберем.

— Уберем! — тетка засмеялась. — Экий ты шустрый! Тут на неделю хватит, если бы даже мужики были.

Посреди белого, загроможденного снежными застругами поля показался ток — расчищенная до земли площадка. Отвалы снега вокруг нее были истоптаны, запачканы землей, и ток издали походил на большую воронку от разорвавшегося снаряда.

Несколько женщин с хохотом и шутками подсаживали на копну Костюху Пряснова, а он, отпираясь вилами, визгливо кричал: