Повести

— Не пхайте, бабы, не пхайте! Соскучились по мужчине-то! Разорвете, окаянные!

Наконец, Костюха забрался на копну, показавшуюся Андрейке похожей на купол финского дота, какой он видел в кинохронике у себя в поселке, и начал сбрасывать на землю смерзшиеся, похрустывающие под ногами зелено-коричневые пласты гороховой ботвы. В ботве виднелись восковые ссохшиеся стручки.

— Айда к нам, Поля, айда! — загомонили женщины. — В четыре цепа легче!

— Ну, гляди, племяш! — озорно сказала тетка и сняла мужнино полупальто. — Погляди, как он, хлебушко-то, достается! Иду, девоньки, иду!

Лицо у тетки сделалось молодым, морщины пропали, выступил румянец, глаза смеялись. Еще никогда Андрейка не видел тетку такой веселой. А цеп-то как держит, как винтовку все равно!

— Ну, господи благослови, — не то всерьез, не то в шутку сказала тетка и вскинула цеп, — начали, девоньки!

Цепы глухо застучали по разостланной на току соломе, каждый в свой черед, каждый со своим звуком. Андрейке послышалась в этих звуках четкая, ритмичная мелодия, какая бывает у вагонных колес, когда поезд хорошенько разгонится и мчится без надоедливых остановок.

— А ты чего застыл, ворона? — заорал на Андрейку Костюха Пряснов, спускаясь с копны. — Бери салазки, подвозить солому будешь!

Андрейка хотел обидеться, но раздумал. Действительно, неужели он тут пнем торчать будет, когда другие работают? Он развернул салазки, подцепил вилами тяжеленный пласт, кинул его на салазки.

Женщины молча и сосредоточенно били и били цепами по коричнево-зеленой ботве, а цепы все четче и явственнее переговаривались между собой на каком-то непонятном и тяжелом на слух языке.

«Потату пататы, такату такаты… Потату пататы, такату такаты», — серьезно и твердо выговаривали цепы, словно сознавали, что делают большую и нужную работу. И лица у женщин тоже были серьезными, а движения размеренными и четкими: взмах — удар, взмах — удар…

— Ой, не могу, бабоньки, — закричала вдруг одна из четырех, — давайте передохнем! Ну его к лешему, умотал! — и кинула цеп.

— А чего это Зюгина не видно? — поправляя полушалок, спросила тетка Пелагея. — Бабы молотят, а он разъезжает, харю-то гладкую выставляет.

— Ой, помереть мало! — вдруг засмеялась Прасковья Быбыкина. — Что я вам расскажу, бабоньки! Вчера вечером мы с квартиранткой спать собираемся, а на улице порет, свету не видать. Вдруг слышу, стало быть, в сенях шарит кто-то. — Прасковья округлила глаза, понизила голос: — Входит Зюгин. Я так и обмерла. Пошто, думаю? Поздоровался за ручку. А сам бритый, и рубаха, гляжу, новая на нем под полушубком-то.

— Пьяный небось, — неодобрительно сказала Пелагея, — взял моду по вечерам шастать, вон ребята говорили, в школу приходил.

— Да нет, терезвый, — отмахнулась Прасковья, — в том-то и дело, что терезвый… Сидит, молчит, а сам все на квартирантку смотрит. Потом достает из кармана бутылку с медом и говорит ей: «Вот, отвези дочке гостинец в больницу!» А квартирантка вскинулась: «Я, баит, от таких, как вы, ни в чем не нуждаюсь!» И ручкой по столу прихлопнула… Вот она какая! — Прасковья замотала головой и сожмурилась.

— Ну, ну, — поторопила ее тетка, — а он что? Не тяни ты!

— А он: «Желаю, баит, разговор поиметь к вам. Как вы есть женщина одинокая, безмужняя, стало быть, не согласны ли пойти за меня замуж?»

Бабы дружно ахнули и заговорили, перебивая друг друга:

— А она что?

— Вот бесстыжая рожа!

— Не зря Чужебабовыми зовут, все они такие.

— Ой, погодите, погодите! — опять затараторила Прасковья. — А она, значит, Мария-то моя, белей сугроба сделалась, одни глаза, как головешки черные, посверкивают. «Да как вы смеете, говорит, издеваться надо мной, я завтра же в сельсовете скажу!»

Андрейка, слушавший Прасковью словно во сне, в этом месте чуть не закричал от радости. Молодец все-таки мать у Шуренка! Не побоялась объездчика. Так ему и надо, вредюге! Пока он ликовал, Прасковья закончила свой рассказ:

— А он ей, значит, и баит: «Я ведь не хотел вас конфузить. Никто и не видел, что я к вам пошел. На воле-то вон чего делается! Ни одной собаки нету на воле-то…» Потом на меня посмотрел, нехорошо так посмотрел, — повторила Прасковья. — «Мотряй, баит, дай языку каши!» А мне что? Боюсь я его, что ли? Не меня ведь сватал, охламон! А бутылку-то с медом забрал, окаянный!

— Ну вы, сороки! — закричал издали Костюха, прилаживаясь лезть на вторую копну. — Скоро кончите? А то домой нечего везти будет. Самим же хуже!

— И правда, бабы, — спохватилась тетка. — Андрейка, вези еще!

И снова цепы принялись за серьезную и твердую беседу.

— А чего тети Марии сегодня нету? — спросил Андрейка у Прасковьи Быбыкиной, когда женщины снова решили отдохнуть.

— В больницу поехала. Говорит, сердце что-то тоскует по Шуренку, — ответила Прасковья и вздохнула. — Известное дело, оно, материнское-то сердце, вещун.