Повести

— Так и так, — объяснил он девке, — вот мы с сестрой желаем поселиться у тебя. Не будешь против? Чай, надоело одной-то, а тут все мужским духом пахнуть будет.

Девка согласилась. А спустя малое время сыграли в селе негромкую свадьбу заезжего трудовика с богатой девкой. За несколько недель Костюха отъелся, чесанки с галошами справил, полушубок у шофера выменял за три меры картошки. И жена, которую Костюха так сестренкой и звал, в тело вошла.

Перед Новым годом засобирался Костюха с «сестрой» домой. Девке сказал: «Продашь весной дом, приезжай в Мурзиху, там станем жить». Сказал, втайне надеясь, что ни за что не бросит доверчивая лесовуха свой дом. А возвратившись в Мурзиху, забыл о ней, о лесной дурочке.

Но лесовичка, не дожидаясь весны, прикатила в Мурзиху. Бабы заметили, как проходила она Мурзихой с большим заплечным мешком, слышали, как справлялась, где живет Костюха Пряснов, видели, как скрылась она в избе, а потом вдруг выскочила оттуда вся в слезах и побрела обратно к околице. Всякое говорили на этот счет в Мурзихе, но никто толком не знал, почему незнакомка долго плакала на выгоне, прижавшись к глухо гудевшему телефонному столбу, а напоследок гневно швырнула в сугроб смятый комок зеленоватых трешниц. Пытались бабы узнать у Костюхиной жены, но та бормотала что-то насчет спекулянтки и упорно переводила разговор на другое. Так и не добились ничего люди. Да и кому больно охота в чужой душе ковыряться, когда своих забот и печалей хоть отбавляй!

Вот по этим-то причинам — остался в селе почти единственным мужиком и сумел провести простодушную лесовичку — считал себя Костюха Пряснов большим удачником и счастливцем. И поэтому сегодня, в один из последних вечеров вьюжного февраля, чувствует себя превосходно колченогий, не спешит улечься спать, не гасит чадящую лучину.

А между тем среди ночного безлюдья, гнетущей тишины и призрачного лунного света неслышно и беззвучно гасли огоньки в домах Мурзихи. Дольше других светились окна двухэтажного строения, в котором размещалась мурзихинская школа-семилетка.

В одном из классов школы было многолюдно и шумно. Учительница немецкого языка, маленькая краснощекая старушка Агнесса Леопольдовна, обрусевшая немка, эвакуированная из-под Минска, встряхивая седыми букольками, разучивала со школьниками песенку. Оркестр, состоявший из двух балалаек и двухрядной гармошки, наконец, начал сыгрываться.

Агнесса Леопольдовна похлопала в ладоши, звонко крикнула:

— Дети, еще раз! И…

Оркестр заиграл. Учительница, притопывая огромным разношенным валенком, тоненьким голоском запела:

Вир хабен ранцен, мапен,
Вир хабен крайде, ляпен.
Вир хабен тинте унд папир,
Унд хефт, унд бух, унд федер хир![1]

Коверкая, перевирая, разноголосый хор нестройно подпевал Агнессе Леопольдовне, заглушая временами оркестр. Учительница сердито взмахнула рукой, и хор сконфуженно умолк.

— Больше чувства, веселья! Надо улыбаться, дети! Еще раз!

Наконец Агнесса Леопольдовна разрешила детям разойтись. Ребятня гурьбой вывалила на крыльцо и, радуясь свежему воздуху, морозу, полной луне, с криками и хохотом побежала по улице, испещренной собачьими следами.

И от этого шума и гомона как будто светлее стало на улице, и дома, словно стряхнув с соломенных крыш дрему и оцепенение, стали выше. В окнах опять замелькали огни, желтя сугробы и мерцая лучистыми звездочками.

Потом все снова стихло в селе. Снова одиноко застыла в белесо-синем небе немерзнущая луна.

…Костюха Пряснов уже взялся было рукой за скрипучую доску-задоргу, предохраняющую, чтобы не упасть с печи, позевывал, предвкушая долгий сон, как вдруг до его слуха донесся тоненький тягучий звук. Костюха замер, прислушиваясь. Так могли скрипеть кованые полозья саней, раскатываясь на ухабах. Костюха прильнул к темному глазу в окне. Глазок подернуло пленкой льда, и пока Костюха сдувал ее, сани проехали. На санях виднелось что-то черное, шевелящееся. Держа в руках вожжи, рядом с лошадью шагал мужчина в тулупе.

«Из района, наверное, — подумал Костюха и заторопился на улицу. — К кому бы это? К Зюгину вроде бы?»

— Куда ты? — окликнула его с печки жена.

— По нужде я! — огрызнулся Костюха и выскочил на крыльцо.

Вытягивая шею, он всматривался вслед удаляющимся саням. Нет, ехали не к Зюгину. Сани остановились возле Досовых, которые жили через три дома от Костюхи. Он увидел, как возница постучал черенком кнута в темное окно, слышал, как вызывал на улицу Пелагею Досову.

Мороз щипал Костюхин живот, лез под незаправленную рубаху, поверх которой был накинут полушубок. Костюха ежился, но любопытство пересиливало. Приплясывая от нетерпения, он ждал, заранее предвкушая, как завтра станет рассказывать всем охочим до новостей о ночном визите к Досовым.

«Неспроста это, — щерил он реденькие зубишки, — калым какой-нито».

На санях кто-то завозился, пытаясь приподняться.

«Пьяный, никак? — злорадно и завистливо ухмыльнулся Костюха. — Люди, понимаешь, голодом сидят, а тут рогами в землю норовит. Завтра в правлении скажу».