Повести

Стало уже светать. Она шла вперед и тихо плакала, шла в оцепенении, совсем забыв о себе, шла очень долго возле серых заборов, из-за которых свисли голые ветки деревьев. Вложив пальцы в рукава, сцепив руки калачиком, сильно промерзнув, она вся съежилась…

Вдруг она остановилась, увидев на голубом снегу, возле самого забора, бесформенную кучу. Ей показалось, что перед ней опять страшные очертания человеческих тел.

Хотелось закричать и убежать. Но она превозмогла себя и боязливо стала подходить к забору, силясь разгадать пока еще неясные очертания темной кучи. Она подходила все ближе, ноги тонули в глубоком сугробе, и вдруг как-то сразу увидела, узнала и, тихо вскрикнув, села на снег.

Изодранная одежда, сквозь которую синеет нагое тело, — женская одежда, женское тело; темная рана выше обнаженной левой груди; разметавшиеся голые руки и лицо… Зажмуренные крепко глаза, закушенные губы, распущенные, втоптанные в снег кудрявые волосы… Анюта Симкова.

Не кричала теперь Лиза и не плакала. По влажному снегу подползла она к трупу, приподняла мертвую голову, коснулась ладонями холодных щек.

А небо голубело, все в мире наливалось красками: маленькие домики окраины, бурая дорога, голые деревья. Край неба алел все ярче и ярче, как будто там разгорался костер. Оттуда должно было встать солнце, и сугробы и крыши домов к бело-голубому прибавили чистый и почти неуловимый розовый отсвет.

Лиза все яснее видела гримасу отвращения и муки на лице Симковой, на бледном лице с мертвыми, зажмуренными глазами, которые она недавно видела прекрасными и налитыми радостью жизни.

И она с недоумением смотрела на простую и радостную красоту весеннего восхода… Кому нужна эта чудесная прозрачность воздуха, эти живые, веселые краски? Ей казалось, что жизнь человеческая пришла к концу. Остались пустые, мертвые домишки, назойливо-мерный и тоже точно мертвый стук пулемета. И зачем так радостно звонят в церкви?

Она оглянулась… Маленькие домишки с закрытыми ставнями, синие сугробы, белесое небо. И этот труп — все, что осталось от красивой, радостной, живой девушки… Ведь великий пост не кончился — значит, священники пасхальным звоном колоколов приветствуют этот день насилия и смерти? Но теперь уже с двух сторон слышен был стук пулеметов. И когда вдруг совсем близко за этими маленькими домиками и серыми заборами вспыхнула и разгорелась перестрелка, Лиза обрадовалась и сама себе удивилась. Коммунисты… они где-то здесь, близко. И они продолжают бороться.

Лиза поднялась. Прикрыла тело Симковой, поцеловала ее холодный лоб. Бог, где же он? Ступни у Лизы окоченели так сильно, что она с трудом привстала и, как могла, быстро побежала в ту сторону, откуда все ближе и ближе беспорядочно сыпались выстрелы…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дверь на несколько секунд открылась… В темноту и сырость подвала упал колеблющийся луч электрического фонаря. Несколько ругательств, ударов — и Климина втолкнули в подвал. Опять темнота, стук удаляющихся по лестнице шагов, неясный переплет подвального окна.

От удара Климин упал… Приподнялся и прислушался. Ему казалось, что он слышит какой-то шорох.

— Кто здесь?

— Климин!

— Стальмахов?

По голосам узнали друг друга, и руки на ощупь сошлись в темноте. Вдруг Климин застонал.

— Осторожней, Стальмахов, у меня плечо прострелено. — И сразу вспомнили, где они и что с ними.

— В один мы капкан попали, Климин… И все же я рад, что именно с тобой проведу последнюю ночь моей жизни…

— Ну, ничего, может, фартанет еще, а? Ты Караулова нашел?

— Нет, он куда-то уехал. Может, в монастырь… Эх, Климин, был бы ты там с товарищами, мне было бы спокойней. И все-таки я рад! Как ты попал, Климин?

— Меня нашел Горных. Я направил его на станцию, а сам скорей в Чека. Но чекисты меня не дождались и, отстреливаясь, отошли к вокзалу. Оттого я, верно, стрельбу слышал не со стороны Чека, а как будто бы левее, в стороне… Около самой Чека я попал в засаду. Мне прострелили правое плечо. Ну и сразу правая рука выбыла. А то я б живьем в руки не дался. Узнали они меня, конечно, сразу, — кто из этой сволочи Климина не знает! Но теперь им, Стальмахов, не до нас, пожалуй. Со стороны вокзала такая стрельба поднялась, видно, жарко им стало; они даже меня в покое оставили.

— Меня тоже из засады взяли. Одного я все-таки уложил. Третьим выстрелом себя хотел — осечка. Убьют — это ничего. Ведь я разверстку собирал во всех волостях, и крепко от меня кулакам досталось. Мучить будут. Но пока еще не узнали. А до чего мне, Климин, курить охота — сил нету терпеть. И еще больше, чем курить, хочется жить. — Он попробовал засмеяться, но только прерывисто вздохнул. — Климин, ты здесь, и я уже надеюсь на спасение. Это оттого, что один раз ты меня спас от смерти. Помнишь?

— Помню. Пустяки.

— Нет, брат, не пустяки: ведь у меня петля на шее была, когда ты прискакал со своими чекистами; ты принес мне спасение. Может, и сейчас так будет?

— Я хорошо запомнил тебя, когда тебе веревку на руках шашкой резали. Тогда ведь мы и познакомились…