Повести

— Женился я да политикой занялся. Тут уж не до химии… Сердце болит — нельзя рабочим делом не заняться. Если мы зевать будем, нас буржуазия живьем заглотит. Так-то, значит, химии моей конец.

Он задумался. Было тихо. Разводящий громко храпел — заснул, прислонившись к косяку окна.

— Давайте спите, товарищ Мартынов, а не то, вижу, разморило вас. Мне скоро смену заступать. Посижу, почитаю…

Мартынов погрузился в тишину и дремоту. Но вдруг громкий стук в сенях пробудил его.

— Кто-то там есть, — услышал Мартынов встревоженный голос Андреева. — Товарищ Мартынов, вставай!

— Вестовой, верно, — пробормотал Мартынов, готовый снова нырнуть в чуткую дремоту.

— Нет, тут что-то неладно! — крикнул Андреев, щелкая затвором.

Мартынов вскочил и увидел злобные лица, взлохмаченные бороды, в руках берданки и топоры.

«Бандиты, — мелькнуло в его голове. — Часового, верно, убили… и нас тоже!..»

Но не успел он додумать, как раздался тяжелый и глухой в комнате звук выстрела. Дым наполнил комнату, и толстый рыжий мужик, первый вбежавший в караульное помещение, тяжело сел на землю, выронив изящный кавалерийский карабин.

— Стреляй, товарищ Мартынов, чего смотришь? — раздался отчаянный крик, и, воспользовавшись замешательством толпы, Андреев выстрелил второй раз.

— Сволочи… Бей их! Бей…

«Стрелять нужно, — мелькнуло в голове. — Все равно конец, стрелять».

Но выстрелить ему не пришлось, — тяжелый удар по затылку свалил его на пол. Падал и, уже не сознавая, слышал третий выстрел Андреева, тяжелый гулкий звук, покрытый ревом и ругательством толпы.

И он уже не чувствовал второго удара бандитского топора, которым ему раздробили череп.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Три дня Робейко не выходит из дому. Простудился на облаве: видно, продуло. До вечера крепился, а ночью стало совсем плохо. Утром пробовал встать, но закружилась голова, он опять лег и, не вставая, лежал в большой комнате с зелеными бархатными шторами, которая раньше была кабинетом господина Сенатора.

Хотелось есть, но некому было сходить в столовую за обедом. Хозяева по условию ставили два самовара в день. Поэтому он пил горячий чай и ел ржаной хлеб.

Хлеба у него было много, целый каравай лежал на столе. Робейко обломал с него всю корочку и раскрошил по столу много крошек. Очень скучно было ему. Товарищей он не винил за то, что к нему не заходят, знал — сейчас не до него, а все же было тоскливо. Темнело, но огня он не зажег, читать не хотелось. Проплывали воспоминания о молодости, о делах прошедшего. Все вспоминалась весна тысяча девятьсот пятого года на Екатеринославщине и какая-то, наверно первая, сходка в молодом березовом лесу, под прохладным пологом звездной ночи, и первое, совсем неумелое, но такое горячее выступление — теперь так, пожалуй, не скажешь. И девушка вспоминалась в коричневом скромном платье, она не спускала с него глаз, блестящих карих глаз под черными бровями, а потом сама подошла к нему. Как звали ее, Оля или Леля, — какое-то весеннее и любовное имя…

Время от времени на него нападали приступы кашля, тогда в глазах зеленело, мысли и образы разбегались. Устав от кашля, лежал с закрытыми глазами и незаметно опять начинал думать, грезить, почти засыпая. Сегодня особенно тихо в квартире. На кухне не гремит сковородками мадам Сенатор, не слышно в коридоре осторожной и скрипучей поступи Рафаила Антоновича.

Но время от времени из-за запертых дверей до слуха Робейко доносился шепот, какие-то приглушенные разговоры, и он безотчетно прислушивался к ним.

Вдруг раздался стук в дверь, и робкий женский голос спросил:

— Товарищ Робейко, к вам можно?

— Войдите, — ответил он и на пороге комнаты увидел тоненькую девушку.

Это была Лиза Грачева.

— Вы так сильно кашляете, товарищ Робейко, — мне в моей комнате слышно. Я ведь тут рядом живу, за стеной. Я вам молока принесла… кружечку. Может, еще чем могу вам помочь?

Из коридора через полуоткрытую дверь падала в комнату полоса света. Сейчас эта девушка уйдет, закроет дверь — и опять в комнате будет темно и безмолвно. Молока ему, конечно, не нужно, но остаться опять в одиночестве не хотелось.

— Спасибо за участие, — сказал он приветливо. — Зажгите электричество, будем пить чай.

Она щелкнула кнопкой выключателя и ахнула: наволочка его подушки была вся в крови, которая шла изо рта во время кашля. Он сам только теперь увидел…

— Господи! — сказала Лиза. — Вам, верно, очень плохо… да? И наволочку я вам переменю, — сказала она, заметив, что он с выражением брезгливости на лице перелег на чистый край подушки. — И ведь у вас за эти два дня никто не был, — говорила она, роясь в его сундуке. — Я хотела несколько раз войти, но боялась.

Он улыбнулся:

— Неужто я такой страшный?

— Нет, теперь вы не страшный, но вот когда вы в вашем пальто и воротник поднят… Вы такой тогда гордый и неприступный.

Ему приятны были ее заботы… А она, увидев его улыбку, его тонкую, худую шею с напрягшимися жилами, жалела его и нисколько уже не боялась.

— Вы где работаете? — спросил он.

— Я учу красноармейцев. Но уже три дня не работаю — батальон наш ушел к монастырю на заготовку дров.