Повести

И Константин Петрович тоже не спал, лежал на твердой и узкой скамейке, покрывшись своей шинелью, переворачивался с боку на бок и думал. Не верил он в успех восстания и не сочувствовал ему, — помнил опыт чехословацкого мятежа и колчаковщины. Коммунисты оставались ему чужды, и не верил он тому, что они пишут на своих красных знаменах и за что самоотверженно умирают. Но если народ, рабочие, красноармейцы — эти крестьянские парни в солдатских шинелях — столько лет идут за ними, то, может быть, какую-то жизненную правду они несут с собой? Может быть, надо было попробовать работать с большевиками, и тогда он нашел бы их правду, — а он лежал на диване, читал книжки в изящных переплетах и… проедал их.

И как только вернулась одна рота в монастырь и стало известно, что восстание подавлено, Константин Петрович отпросился на день в город, чтобы переменить износившуюся обувь, а кстати про себя решил он зайти в наробраз, спросить: может, работа для него какая найдется? Да и хотелось новыми глазами посмотреть на опостылевший городишко, съевший всю его жизнь, на нелюбимую, но привычную Маргариту Семеновну, ближе которой все же нет у него никого.

Медленно движется обоз, и видит Константин Петрович: по широкой площади со всех концов города к зданию цирка собираются люди, идут кучками и поодиночке, молодые и старые, мужчины и женщины; разнообразны их лица, улыбки, жесты, походка, и все же во всех что-то сходное есть, точно все они идут навстречу далекому утреннему солнцу. Это коммунисты собираются на партийное собрание.

После восстания это первое партийное собрание, и для коммунистов благовест церковный звучит как напоминание о том, что борьба не кончена, что враг отступил, но не сломлен. Каждый слушает, хмурится, но потом вспоминает, что победа одержана, что восстание все-таки подавлено, и делится радостным чувством с товарищами. И Лиза Грачева вместе с другими тоже робко идет на собрание. Тщетно ищет она в толпе знакомых. Похоже, что всех убили во время восстания. Но вот в аккуратной шинели с блещущими золотом пуговицами, с коммунистической звездой на груди сам товарищ Матусенко, секретарь политотдела, вытаскивает из кармана свой аккуратненький партийный билет и показывает его молодому и хмурому секретарю райкома, что сидит у входа в цирк и регистрирует собравшихся.

— Товарищ Матусенко, товарищ Матусенко… Хоть вы-то живы, товарищ Матусенко… Хоть вас-то не убили…

А товарищ Матусенко в ответ самодовольно улыбается Лизе:

— За что же меня убивать? В соседях у меня врагов нет. Мы с женой и не слышали ни стрельбы, ничего… Спокойнехонько спали, хе-хе! Ночью она проснулась и говорит: «Илюша, ровно стреляют…» — «Полно, Груша, говорю, спи, приблазнилось это тебе, хе-хе!» А утром слышу: вправду стреляют. Я дома дождался, как стрелять перестали, и на службу пошел. Кроме как я, в политотдел никто не пришел, — горделиво и укоризненно говорит он. — Но мне моими обязанностями манкировать нельзя…

— Как же теперь, товарищ Матусенко? И товарищ Симкова, и товарищ Мартынов убиты!

Скорбь и горесть на лице Матусенко.

— Осиротел я, совсем осиротел… Вот оно, народное невежество и дикость… А вы что? Разве к нам в партию записаться хотите? — покровительственно спрашивает он Лизу. — К нам на собрание пришли?

И, слушая звон колокольный, зовущий к субботней вечерне, думает Лиза о том, что вот не в церковь пошла она сегодня, не к вечерне, а на партийное собрание… И вообще… в церковь она не пойдет… Даже… на пасху, потому что… бога нет… хотя это страшно и не хочется думать об этом… И, занятая новыми мыслями, рассеянно отвечает она Матусенко:

— Дело есть у меня к товарищу Караулову… Я здесь условилась встретиться с ним.

А вот и Караулов. Он верхом подъехал к зданию цирка, легко соскочил с лошади и, привязывая ее к коновязи, сам, не отрываясь, смотрел на дорогу и видел вдали медленно ползущую черную ленту обоза. Кто-то положил ему на плечо тяжелую руку; оглянувшись, увидел он Горных — широкое, спокойное лицо, легкий налет усталости в глазах…

— Везут? — коротко спросил Горных, указывая на дорогу.

— Везут… — так же ответил Караулов.

И оба замолчали. Оба вспомнили о товарищах, что лежат теперь в гробах под красными знаменами во дворе Чрезвычайной комиссии и ждут торжественного погребения.

Долго молчали.

И вот Горных заговорил. Говорил, словно укладывая тяжелые, ровные камни в плотную стену:

— Да, Караулов, ошиблись мы оба. Видишь, вон дрова! — И с редким для него оживлением добавил: — Эти дрова дадут нам зерно! А для таких вот мятежей зерно — что вода для огня! Недаром погибли наши товарищи… Вот я теперь следствие веду… — и Горных стал коротко рассказывать о результатах следствия.