Повести

Он забыл вывесить расписание… Но все было тихо — значит, вечерняя лекция еще не кончилась, расписание надо повесить до конца вечерних занятий…

Через пустой, млеющий под солнцем двор прошел он в канцелярию учебной части, но большой простыни-расписания, оставленной на столе, он не увидел.

«Лобачев повесил», — благодарно подумал Миндлов. Он вышел на двор, уже направил шаги в сторону своей комнаты, как вдруг в раздумье опять задержался, словно рассматривая свою короткую тень, лежащую у самых ног, на потрескавшейся, побелевшей от зноя земле… «А вдруг расписание не вывешено?» Все было за то, что Лобачев вывесил, но Миндлов все-таки сомневался. Знал, что до тех пор, пока не увидит расписания на стене, не сможет дать себе покоя; и вот он вступил в прохладное здание курсов, поднялся по лестнице… Расписание, как он и ожидал, аккуратно висело над площадкой… Миндлов полюбовался им и хотел уже возвратиться в свою комнату, как вдруг украинская песня, ласковая и печальная, прорвала глухую тишину коридора, и Миндлов признал голос Герасименко. Покачал укоризненно головой, усмехнулся и пошел на голос.

Дверь, другая, третья… Эге, да это из той маленькой комнаты, где живут Коваль, Смирнов, Михалев и Герасименко.

Миндлов вошел. Песня внезапно прекратилась, и Герасименко застыл с открытым ртом. «Верно, после сегодняшнего», — подумал Миндлов.

— Хотите чаю… чайку с нами, товарищ Миндлов? — спросонья сказал Смирнов, которого Коваль пробудил толчком в бок.

На столе чайника не было, и Коваль фыркнул, — ему стало смешно.

— Вы что, шутите со мной? — вспыльчиво спросил Миндлов. — Вы считаете, что если я отношусь к вам как к боевым товарищам, так это значит, что спущу вам такое безобразие?

— Вы все-таки дайте мне слово сказать, товарищ Миндлов… — начал Смирнов.

— Не хочу я вас слушать! Марш на занятия! — крикнул Миндлов.

Герасименко уже вскочил, подтянул ремень и застегивал ворот гимнастерки. Коваль с удивлением вглядывался в разгневанное лицо Миндлова: таким он его никогда не видел. Михалев, страдальчески сморщившись от напряжения, натягивал сапог, но чем больше он торопился, тем более искривлялась и застревала в сапоге его нога. Смирнов сидел, исподлобья глядя на Миндлова.

— Мы сейчас идем, вы дюже не серчайте, — сказал Герасименко.

— Эх, Митруня! — насмешливо проговорил Смирнов.

Герасименко вспыхнул и хотел ему что-то ответить, но вдруг все застыли, увидев в дверях спокойный облик Арефьева.

Арефьев улучил свободную минуту, чтобы обойти в часы лекций все общежития…

— Войдите к нам, товарищ Арефьев, — взяв неожиданный и нелепый тон гостеприимства, сказал Смирнов.

Арефьев секунду постоял в дверях, оглядел всех.

— Это после моего приказа об обязательном посещении лекций? — с холодным негодованием спросил он, глядя на застывшие лица.

Никто ему не ответил. Арефьев круто повернулся и вышел. Миндлов пошел за ним.

— Дежурный! — раздался в коридоре звонкий голос Арефьева.

Медовой сегодня в полдень сменился с дежурства и после дневного тяжелого сна шел к рукомойнику облить лицо холодной водой. Была в нем глубокая, самому непонятная неприязнь к Арефьеву и такая же непонятная привязанность к Смирнову и Ковалю. Умом он понимал, что они не правы, что они мешают учиться, но трудно было преодолеть силу товарищеского влечения. И теперь встреченные им в коридоре Смирнов, Коваль, Герасименко и Михалев, которых под винтовками куда-то вели, как бы въявь воплотили его раздумья.

— Что такое? — спросил не проснувшийся еще Медовой дежурного по школе Хазибекова, плоское, как валун, лицо которого, как всегда, было бесстрастно.

— В карцер… за нарушение приказа по курсам, товарищ Медовой.

Мелькнули пристыженные лица Смирнова, Коваля, Герасименко, и вот уже шаги невнятно доносятся из-за поворота коридора. Медовой, с полотенцем в руках, не обмыв лица, через пылающий вечерним жаром двор, пошел в кабинет Арефьева…

Дверь захлопнулась, и они очутились в полутемном гимназическом карцере. Михалев со всего размаху сел на голый топчан, единственное, что стояло в карцере, и спрятал лицо в ладони. Смирнов выругался. Он продолжал стоять около дверей карцера, точно надеясь, что сейчас они откроются… Но все было недвижно. Коваль сказал: «Ой, лыхо!», вздохнул и стал старательно стлать на полу шинель, явно устраиваясь надолго. Герасименко вдруг заговорил медленно, с расстановкой, глядя на землю. Он сидел на корточках, прислонясь к стене.

— Последний раз я сидел в каземате, захваченный беляками и ждал доблестной смерти. А сейчас… — Он горько отмахнулся. — Надо сказать, подло это вышло.

И Коваль подтвердил:

— Верно, хлопцы, нашкодили, як коты. А ведь мы с тобой, Николай Иваныч, члены бюро…

— Эх! — укоризненно сказал Смирнов. — А вот мы с Яшей ничего не боимся. Верно, Яша?

Тот уныло молчал.

— Глуп ты, Коля, ну, как ты глуп, — с явным сожалением и без насмешки сказал Коваль.

Переругивались до вечера. Смирнов спервоначала петушился, когда задор отыграл, сдал и он.

А утром, сразу после чая, услышали у двери голоса Миндлова, Арефьева и командующего.