Повести

— Товарищи, дайте мне слово, — вдруг раздается глухой голос.

Все оглядываются. Это однорукий комиссар Кононов; он сидит на табурете у дверей. Во время заседаний бюро он всегда садится там. На заседания бюро его никто не приглашал, но он, несмотря на неприязненные взгляды Смирнова, всегда приходил сам, тихо сидел, не говоря ни слова. Члены бюро уже привыкли к его молчаливому присутствию, перестали замечать его, и вот впервые после выборов бюро он заговорил.

— Партийная цена этим товарищам — не гораздо высокая, — глухо говорил Кононов. — Это верно. И поучить их надо. Это тоже верно… но эти люди… я разумею Смирнова, Коваля, Герасименко… они ж свои люди.

— Они нам мешают учиться, — резко сказал Васильев.

— Ну, а куда их деть? — ответил вопросом Кононов. — Где-то надо же их переламывать. И я не знаю, а сдается мне, что курсы наши задуманы больше, скажем, для Смирнова, чем для Васильева, который при крайности учиться сам может.

«Все верно, — подумал Лобачев, не отводя глаз от спокойного, темного лица. — Как все верно и ясно…»

Но уже с места поднялся Медовой.

— Товарищи, вы не подумайте, что я… Но я вас спрошу, товарищи: или у нас на курсах нет хуже этих ребят?

— Есть хуже, — подтвердил Кононов, — у нас есть… впрочем, об этом элементе лучше пока помолчать. А эти люди — это наши люди, и если мы за такие грехи будем от нас людей отбрасывать, то, конечно, мы будем очень чистенькие, но маловато нас останется.

— Правильно, — сразу поддержал его Лобачев.

Шалавин как бы про себя сказал:

— Верно, я все об этом думал, а ты верные слова нашел. — Глаза его стали ласковы.

— Прошу не перебивать, — сказал Злыднев, но сам одобрительно кивнул головой.

— Если уж разговор об этом зашел, так нужно сказать, что руководство курсами и партийное бюро тоже имеют свою долю вины в этом деле, — сказал Кононов и взглянул в сторону Арефьева: тот неподвижно и прямо стоял за высокой спинкой кресла, положив на нее локти.

— В чем же наша вина? — недоуменно спросил Миндлов.

— А в том, что хотя много говорили об учении, а главного не сказали. Ученье… Да сейчас на учебу надо так призывать, как мы призывали крестьян и рабочих защищать социалистическое отечество! — вдруг воскликнул Кононов звонко, совсем по-другому, чем до этого он говорил своим обычно глуховатым, монотонным голосом. — Да ведь товарищ Ленин на съезде комсомола говорил о том, что значит учение для молодежи. А что мы здесь — старики собрались? Без науки мы социализма не построим, а кому же строить, если не нам? Да вспомни: каждый раз ведь, когда изгоняли мы белых, куда бы ни приходили, в какое глухое место, сразу всех от мала до велика учили грамоте, школы открывали… Везде открывали — в халупах, в бараках, в землянках, в казахских юртах. Где только мы школ не открывали? А сейчас? Сколько в нашем городе сейчас рабфаков? Четыре. А с будущего года будет шесть. Готовим будущих студентов для горного института, для политехникума и для педагогического и для сельскохозяйственного. А что же мы, военные большевики, комиссары? Неужели мыслимо нам отставать в этом походе? Нет, мы и тут пойдем в авангарде! И я так понимаю, что этот вопрос отнюдь не культурно-просветительный, а политический. Ведь против какой учебы брыкается наш товарищ Смирнов? Ему учение Маркса и Ленина помогают осмыслить, а он уши зажал? Да ведь если ты сегодня учиться не хочешь, — говорил он, обращаясь к открытому окну, как будто его слова через окно могли долететь до Смирнова, который еще сидел в карцере, — какой же ты завтра будешь строитель социализма? Не строитель ты будешь, а тормоз…

Он замолчал. Все ожидали, что он еще скажет. Молчание его показалось неожиданным, но он уже отошел в сторону и сел на свою табуретку.

— Молодец, в самую точку попал! — сказал командующий.

Лобачев поднял руку:

— У меня предложение: оставить членами партии и на курсах, но объявить партийный выговор.

— Я им еще в приказе по округу выговор отдам, — сказал вдруг Гордеев. — Содрогнутся, они все службисты.

Арефьев безмолвно кивнул головой. Гордеев положил большую теплую руку на сухое колено Арефьева.

— Только здесь скажу. И с тем, чтобы за стены бюро не уходило. Но надо указать вам еще одно упущенье, товарищи: не сумели вы найти и к сердцу Николы Смирнова особенного пути. Что есть Смирнов Николай? — Он помолчал и обвел всех своими маленькими глазами, твердыми и синими. Никто ему не ответил. — Смирнов Николай есть наш товарищ, воспитанный гражданской войной, взращенный славной нашей армией командир. У него свой, особенный интерес к жизни — армия, наша армия. И вот этот интерес, милые мои товарищи, политпропагандисты и агитпросветители, вы в нем никак пока не затронули — ну никак…

В то время как в комнате идет обсуждение, перед дверями бюро, ожидая, чтобы их впустили, встретились двое курсантов. Оба догадываются, что привело каждого к этим дверям, но с хитрой осторожностью оба заговорить об этом не решаются и ведут безразличный, часто прерывающийся разговор.