Повести

— Значит, ты рассчитал так… — говорил командующий, насмешливо и дружелюбно рассматривая Дудырева. — Был приказ, что комиссарский состав в армии удерживается. И ты так рассчитал: «Перейду на беспартийное положение, стану рядовой… и попаду под приказ о демобилизации?» Эх, и хитер.

— А чего… — потупясь, ответил Дудырев. — Ну, да ничего… — И он загадочно усмехнулся. — Вы еще услышите про Дудырева! Не в кармане билет носят, а вот! — Он воодушевленно ударил себя по плоской и широкой груди.

— Я ж и признаю — хитер. У тебя в этом деле есть свой какой-то замысел. Может, скажешь, а? Напоследки? А ну! — мягко и повелительно уговаривал Гордеев. — А ну…

Дудырев настороженно оглядел всех. Но на лицах товарищей он видел такое же дружеское внимание, какое слышал в словах Гордеева. И Дудырев начал расправляться… Он почесал под фуражкой затылок, и фуражка растреснутым козырьком налезла ему на глаза. Во всей его позе видна застенчивая неловкость.

— Не хвались, едучи на рать, — откашливаясь, произнес он. — Ну да ладно… может, что и присоветуете. Вот… — Он бережно вынул из-за пазухи сложенный ввосьмеро плотный лист бумаги и развернул его.

«Что такое?» — изумился Косихин, узнав немую, без красок карту Африки, Сахару, Нил и Нигер, воды океанов вокруг.

— Вот это пишут станичники из моей сотни, — и Дудырев, волнуясь, ударил по оборотной стороне карты, где накарябаны были неровные буквы, — зовут скорей в станицу. Старая атаманская свора скалит зубы… Нашему брату беднячку, поодиночке не совладать: наши хозяйства подорваны, мы воевали за весь народ… А он — он только себя и помнит, да свой двор… И вот пишут, зовут… Ну, я и отписал… Коммуну будем ладить, — бережно и осторожно выговаривает он, — партизанская коммуна имени Емельяна Пугачева… — с гордостью выговорил он бунтарское имя крестьянского вождя. — Ну, и председателем коммуны хотят… товарища Дудырева… как я был комиссар второй сотни… казачьего имени Пугачева… — Дудырев смутился, сбился, сел и исподлобья вызывающе оглядел всех. Нет, никто не смеялся. Наоборот, уважение, сочувственный интерес, готовность помочь… Дудырев поднял голову и подпер бок рукой.

— И почему ж ты, Дудырев, — тихо и серьезно спросил Гордеев, — не пришел, скажем, сюда? Или, по старому знакомству, ко мне?..

— Так ведь приказ был — не отпускать. Ну и верно, я слукавил. А вы, неужто отпустите? — торопливо, недоверчиво-радостно спросил Дудырев. — Неужто? Да я б…

Укоризненно покачивая головой, Гордеев взял со стола красненький партийный билет Дудырева и стал рассматривать его.

— Товарищи, — не спуская глаз с его рук, говорил Дудырев. Его лицо мокро, очевидно от пота. — Я ж горькими слезами, горькими слезами плакал, как писал это заявление. Но выхода не видел. Ну что же, думаю, ведь можно и беспартийному строить коммунистическую жизнь!

— Ну как, будешь еще отдавать? — спросил Гордеев, протягивая Дудыреву партийный билет.

— Нет, — не решаясь взять и не сводя глаз с билета, говорит Дудырев. — С кожей, если только кожу сдерут! И спасибо вам, товарищи, за вашу справедливость и тебе спасибо, товарищ Гордеев.

— На! — говорит Гордеев, и Дудырев берет билет. — Завтра зайди в округ.

Дудырев положил за пазуху билет, сложенную карту Африки и все свои бумаги; пальцы его путаются в пуговицах и петлях гимнастерки, и эта дрожь отзывается на лице, на губах…

— Ты молодец, товарищ Дудырев! — сказал вдруг Кононов глухим своим голосом. — Далекую цель ты наметил себе и отправляешься в очень дальний путь… Немало тебе еще предстоит воевать за коммуну. Но крепко держи с нами связь, товарищ…

И он так сказал это слово «товарищ», что у Лобачева, и без того взволнованного, вдруг защипало в горле и стало горячо глазам.

Дудырев спрятал бумаги и стоял посреди комнаты. Он, видимо, и сам себя чувствовал точно перед отплытием в далекую страну. Ему хотелось сказать какие-то слова, воодушевленные, серьезные и веселые. А они, как назло, пропали, — эти такие дорогие слова, подобранные из газет и брошюр, новые слова…

Ласковый смех прошел по комнате. Дудырев усмехнулся, лихо встряхнулся, словно собираясь пойти вприсядку, но потом вдруг сковал себя и церемонно и наивно, с торжественным лицом обошел всех, пожимая руки.

— Так пиши! — задерживая его руку, говорит Кононов.

Дудырев ушел.

И сразу все заговорили. Спало радостное, очищающее напряжение, все почувствовали, что устали. Дудырев был у всех на устах. Васильев молча, пристыженный, сидел в стороне, — ему казалось, что все смотрят на него с осуждением.

— Товарищи! — заговорил Злыднев, похлопывая ладошкой по столу. — Сейчас кончаем, товарищи. К порядку, к порядку! Ставим вопрос насчет состава бюро. Несовместимо Смирнову и Ковалю пребывать в бюро.

— Какой уж… — Шалавин махнул рукой.

— Единогласно? — спросил Злыднев. — Стало быть, кандидаты идут в члены. А кого будем ставить секретарем? Я еще раз прошу меня освободить, трудно мне.

Молчание. Члены бюро переглядываются.

— Васильева? — вопросительно сказал Медовой.

Но командующий, точно не расслышав, вдруг повернулся к Кононову.