Повести

Тихо. В часы отдыха не слышно веселого смеха, не видно возни. От своего полуторафунтового пайка полфунта каждый курсант отдавал голодающим, и это сказывалось сейчас в часы отдыха. Те, кто послабее, забвенно спят, кто поупрямее, те настойчиво продолжают учиться… Кучка певунов собралась на бревнах, тянут старинный напев песни; слов не разобрать.

Эх да эй… эх да ой…

Лобачев, словно медведь в клетке, медленно бродит взад-вперед, вдоль дощатого забора, огораживающего двор. И вдруг рядом, совсем над ухом, услышал глубокий вздох; и приятный, словно увлажненный, женский голос произнес его имя — здесь же, за забором, рядом…

— Я ж, Гриня, вызову кого к доске, а сама не слушаю, на тебя гляжу, право…

— Это уж, Люба, не годится, — со смешком ответил мужской голос.

«Чей это голос? Васильева? Ну, конечно, мы тезки… Так ведь это он с учительницей… Любовь Александровна… Ишь ты…»

Лобачев шел через темнеющий двор, пытаясь затуманить то, что въявь встало перед его глазами: эти брови, темные и раскинутые, как весла на взмахе, сияющий белый лоб и вопросительное выражение в глазах и складке губ… «Ну что? Ну что тебе надо? — невольно сказал он этой девушке, сказал настойчиво и страстно. — И неужто ж она жена Сережкина?» — подумал он неприязненно и обругался, поймав себя на этой неприязни к товарищу. Накрепко затянувшись махоркой, вышел он за ворота. Там на лавочке, с винтовкой в руках дневалил Шалавин.

Глаза Шалавина весело поблескивали. Проницательно посмотрел он в лицо Лобачеву. Давно сидит он один, хочется поговорить словоохотливому человеку, и залучает он себе в компанию Лобачева.

— Иди сюда, посиди со стариком, расскажи, где был, кого видал?

Лобачев сумрачно отмалчивается, но садится рядом. Шалавин пристально вглядывается в его лицо и говорит:

— Женился бы ты, товарищ. Это плохо, что ты не женат. Жена тебе развитие даст… Да ты не качай головой! Ты думаешь: «Вот какой я есть высокоученый политический гражданин Лобачев!» Но я тебе скажу: ты совсем не гражданин, а мальчишка. И еще сам себя не знаешь, что ты есть, и определить тебя нельзя. Иногда случается так: мальчишкой был вроде хороший, а женился — и стал чепуха-человек. Это ты понимай: не жена его таким сделала. А сам он дрянью был, но только через женщину определился. А другой был ни рыба ни мясо, а женился — и образовался твердый человек.

— Я все-таки думаю, дед, что эта твоя философия никуда не годится, — сердито сказал Лобачев. — Человека определяет классовая борьба, и как он себя в ней покажет, такой он и есть.

— Я ведь с тобой, как с сыном, говорю. Да ты не сердись, — просительно сказал Шалавин. — Для меня каждый молодой коммунист — сын, пожилой — брат, и все мы — одна семья. А когда и своя кровь бывает как чужая. Вот я тебе расскажу о том, как у казаков случилось. Двое братьев, стало быть. Один, красный, у меня был адъютант, а другой — атамановец…

Лобачев рассеянно слушал рассказ о братьях, которых одного против другого поставила революция, — рассказ, каких много слышал он в эти годы, — как вдруг издали показался Сергей Косихин, и Лобачев встрепенулся и совсем перестал слушать Шалавина. С волнением и завистью следит Лобачев за тем, как приближается Косихин своей, еще не установившейся и вихляющейся походкой, — его нежно-румяное, веснушчатое лицо было радостно… Сергей быстро, улыбнувшись Лобачеву, прошел мимо в калитку, и Лобачев, не дослушав рассказа Шалавина, словно притягиваемый магнитом, встал и прошел за ним.

Они были у себя в комнате. Косихин возбужденно рассказывал политические новости: вышла брошюра Ленина о продналоге, очень интересная, глубоко освещающая переход к новой экономической политике; эту брошюру скоро, на днях, привезут из Москвы. Лобачеву название брошюры напомнило затронутый и бережно хранимый газетный лист с речью Ленина на Десятом съезде, но он не расспросил Косихина подробнее и вдруг перебил:

— Сережка у тебя разве двойная фамилия?

Косихин покраснел.

— Ах, это Варя спросила? Калинского? Нет… То есть, да, Калинский — наш отец.

«Наш. Она сестра ему?»

— Это сестра твоя? Приходила которая?..

— Да. Но она не знала, что я под фамилией матери. Варя у отца живет. Мы с ней так и растем: не видимся несколько лет, потом немного вместе… — В голосе Сергея слышна грусть.

Лобачев подошел к окну. Ветер бурно и взволнованно нес облака и то открывал, то закрывал луну; знамя на башенной калитке курсов трепетало, как сердце.

Солнце уходило за выцветшие крыши, за синие хвойные горки, и ровный янтарно-чистый закат сулил на завтра такой же знойный день.

Варя, Лобачев и Косихин стояли на пригорке. Сзади засыпающий город сонно грохотал мостовой, справа поднимались в небо трубы завода, бездымные и печальные, где-то вблизи церковка трезвонила настойчиво и жалобно, словно тонкоголосый попрошайка.

— Ты надолго, Варя, получила отпуск? — спросил Сережа.

Варя вдруг багряно покраснела.

— Да… то есть как отпуск?

— Но ведь ты где-нибудь работаешь, ты ведь училась?

— Я учусь во Вхутемасе.

— Это что такое? — спросил Лобачев.