Повести

Снова сердце замерло. Спать! А утром встанем рано, она еще будет спать, и я уже не увижу ее. Когда-то придется выбраться в город! Главное, не скажу ей того слова, которое рвется наружу.

Пьян я, что ль? Сделал один шаг и качнулся. И удалился от Лены будто на версту… Нет, нет, скажу.

Не помня себя, возвращаюсь к ней, низко склоняюсь над ее лицом.

 — Лена, ты мне… очень… очень… нравишься!

Не дожидаясь ответа, не желая его, быстро шагаю к постели и сваливаюсь. Слышу ее вздох, вот через некоторое время она повернулась, вероятно, лицом к сестренке, еще вздохнула, и стало тихо–тихо в темной избе.

Меня разбудил Игнат. И первый мой взгляд был туда, в ту сторону. Лена спала, заложив руку за голову. Мать собиралась затапливать печь. Игнат пошел запрягать лошадь. В окнах уже свет. Быстро собравшись, я несколько раз нарочно близко подходил к спящей Лене, смотрел на нее, а когда мать вышла во вторую избу, я нагнулся над Леной и не знаю, какая сила удержала меня: так хотелось поцеловать ее тихо–тихо, чтоб не проснулась. Неужели она ничего не слышит?

Вошла мать, придвинула солому к печке.

 — Спасибо, тетка Арина, за ночлег, — сказал я.

 — Заезжайте, когда по дороге, — пригласила она.

 — Обязательно. Ну, прощайте. Да, — понизил я голос, — а как ваша фамилия?

 — Марковы мы, — ответила она, не догадываясь, зачем я спрашиваю.

Проходя и закрывая дверь, еще раз посмотрел я на спящую Лену…

Вот и наше село, наша улица, изба. Возле нее — никого. Я тихо вхожу в сени, заваленные всяческим хламом, и останавливаюсь пораженный: во дворе слышится сердитый голос матери. Когда она замолкает, ей отвечает второй голос. Прислушиваюсь: она пререкается, и, наверное давно, с Еленой, с матерью Устюшки.

 — А то «сваха–сваха»! — укоряюще говорит мать.

 — Была сваха, что ж теперь сделаешь! — отвечает Елена, вздохнув.

 — Дура ты и есть дура.

 — Зачем на это сердиться! Посватай другую.

 — И посватаю. Нужна ему твоя Устя!

 — Нужна аль нет, а я мать, счастья дочке хочу.

 — Да ведь он теперь писарь! Писарь наш-то, непутевая твоя голова! За него любая пойдет…

Стыдясь за мать, не дослушав, я вхожу в избу. Отец плетет лапоть. На столе перед ним лежит закапанный воском псалтырь.

 — Сынок, — весело говорит отец, — старик Гагара, слышь, умирать собрался, — и кивает на псалтырь.

 — Счастливый путь! — отвечаю отцу.

16

Обильный снег валил сплошной стеной, и через несколько дней его было так много, что пришлось прочищать дороги к колодцам, к мазанкам и тропы к соседям. Все, что видит глаз, сразу стало иным, будто укутанное белым толстым войлоком.

Мы с Васькой успели покрыть крышу, между окон защитку сделали, в худых сенях забили соломой все дыры. Васька оказался заботливым, хозяйственным. Он как-то незаметно быстро возмужал. По примеру других парней он отпустил чуб и вечерами, уходя к девкам, завивал его раскаленным над лампой гвоздем. Но скоро Ваське придется снять чуб, и будет он лоб свой греть там, где уже мы побывали. Мать заранее готовит ему портянки, чулки, варежки и все, что полагается новобранцу. Как и все многодетные матери, она привыкла провожать детей, уже не плачет; поджав губы, сидит за шитьем или вязаньем.

Как-то во время ужина к нам в избу вошел Николай Гагарин. Отец решил, что тот пришел за долгом. Николай помолился на образа, поздоровался, прошел к лавке и сел возле матери, низко опустив голову. Густая рыжая борода закрыла ему колени. Мы перестали есть и с испугом смотрели на этого богача. Зачем он пришел? Что хорошего может он принести в нашу избу? Я уже подсчитал, сколько надо отвалить ему моих денег, оставшихся от пенсии, чтобы расплатиться.

 — Ешьте, остынет, — сказал я и взглянул на мать.

Мне было стыдно за свою семью, которая так испугалась Николая. Но никто, кроме нас с Васькой, не принялся за еду.

 — Дядя Иван, — выпрямился Николай, — як тебе.

Отец так и замер, и красные его глаза часто замигали.

 — Наш старик…

Николай остановился, словно поперхнувшись. А мать быстро спросила, и в голосе ее послышалась плохо скрываемая радость:

 — Помер?

 — Нет, — ответил Николай, — жив. Желанье он изъявил. Просит почитать святое писание. За тобой я, дядя Иван. Уважь.

 — Это могу, — с радостью согласился отец и взглянул на мать.

 — Знамо, раз просит, — подтвердила мать.

 — Ну вот, — сказал Николай вставая. — Захвати какую-нибудь книгу, а мы сочтемся, заплатим.

 — Зачем платить! — воскликнул отец. — Чай, так.

Мать, взглянув на отца, сожмурила глаза и Николаю ласково:

 — Мы вон сколько вам должны. Спасибо, выручаете. А читальщиков у нас двое. И Петя почитает.

Николай вышел. Все облегченно вздохнули, но мать не преминула обругать отца:

 — Дурак лысый: «чай, та–ак». Зачем «так»?

После ужина мы с отцом обсуждали, что читать Гагаре. Псалтырь? — он читается только по покойникам. Священную историю? — там подходящего мало.

 — Вот что, отец, — надумал я, — прочитай ты ему что-нибудь пострашнее из апокалипсиса. Сразу ноги протянет.

Но мать не согласилась с этим:

 — Не смейте пугать. Пущай живет. Ты, отец, только узнай, сколько платить будут. Ежели как за упокойника, по полтиннику за ночь, пущай, черт с ним, хоть два месяца живет.