Повести. Дневник

Сегодни опять пир и разврат, довольно гнусный. Подобно Панаеву, я все утро бродил полусонный и не жил, оживился же только в час сумерек. Чтоб протрястись, я прошел до Луи пешком, там в 1 No гостиницы уже стоял стол с фруктами, серебряными вазами и кувертами на 25 персон. Скоро явились гости и сам бенефициант[417]. В этот день я первый раз с приезда видел Фридерихса, Евгена Крылова и нескольких других, кем менее интересуюсь. Сидел я около Дрентельна и Ванновского, имея налево Евгена и Савона, коего посадили тут «для возбуждения аппетита», запретив ему говорить о Малороссии. Несмотря на то, аппетита не было, и обед не пришелся по моему вкусу. Есть в обедах эти похабные lieux communs[418] (например, филе из говядины и лакс-форель), которые мне ненавистны. По вкусу пришлась фаршированная дичь и fonds d'artichauts glaces[419]. Но я удивляюсь и завидую людям, способным после замороженного пунша вести атаку на жареное!

Для любителя можно было нарезаться отлично. Я выпил рюмки две мадеры, рюмку рейнвейну и немного шампанского, наотрез отказавшись от бургонских, бордосских вин и портера. Некоторые из гостей, особенно молодежь, напились, общий крик начался с середины обеда. Пили здоровье Ванновского, и я прочел ему en petit comite[420] такое не совсем благопристойное, но из сердца исходящее напутствие:

Иди и <...> нелепого Турчина
<...> его и жди фельдмаршальского чина
<...>
Пусть ранг высокий твой тебе
<...> не претит,
Преуспевай во всем и жизнь веди лихую,
Фельдмаршал по душе, но прапорщик по <...>

Все шло живо и хорошо, хотя Витязь, распорядитель фестеня, несколько раз замечал мне, что я не весел. Мое веселье есть веселье особенное, к которому надо присмотреться и примениться, чтоб оно понравилось. Курили, приставали к Савону, потешались над нарезавшимся Чиколенкой, который пел французские романсы. Потом качали на руках Григория, Ванновского и, неизвестно почему, меня. Такое внимание со стороны прежних товарищей (хотя и пьяных) не могло мне не полюбиться.

После кофе, ликеру и коньяку, часов в 9, часть компании надела каски и двинулась за мною — куда? О том говорить нечего. Дети мои (я думаю, не родные, а крестные), которым попадется этот дневник в руки, пожалуй, назовут меня грязным <...>, но пусть они не произносят приговора, не подумавши о нравах нашего времени. Мы развратничаем так, как, например, англичане прошлого столетия пьянствовали en masse[421]. Тут не столько действует внутренняя испорченность, как обычай, воспитание, остатки удали, праздность (вечер после пира есть вечер, погибший для всего дельного). С переменой общего духа мы будем сами смотреть на эту моду, как на безумие, а дети наши будут наслаждаться и реже, и умнее, и пристойнее. Но довольно морали, тем более, что предмет не совсем морален. При сборах я пожалел о разъединении когда-то блистательных финляндских шалунов, — полковники не пошли с нами, из младших часть раскисла, и со мной остались только Капгер, Смирнов, Чиколенко моветон, Евген и несравненный Мейер, который мил как нельзя более. Конечно, о Ждановиче вспоминали стократ. У Адольфины нашли сидевших там Засса и Фридрихса. После танцев ушли, ибо дамы не понравились, за исключением одной, Пакиты, представлявшей из себя sainte-nitouche[422]. Зато у Виктории Ивановны компания бросила якорь и устроила кадрель с портером. Танцовали Пакита, одна Надя (не полька), Ольга и Зельма, на которую я смотрел с удовольствием. Музыканты с завязанными глазами играли удовлетворительно. Каждый из гостей совершил свое дело, но я не соблазнился и уехал домой, выждав окончания увеселения. Дорогой говорили с Капгером о недостатке единодушия в компании. Обед был так невкусен, и я так мало ел, что дома отужинал, и не без аппетита. — Эту ночь я отоспался, а пятницу буду отдыхать, — разве поеду смотреть Рашель, если билет пришлют.

Пятница, 30 окт<ября>.