Повести. Дневник

В понедельник много ходил пешком и ходил в одном пальто, с наслаждением. Был у Михайлова, Сократа, Машиньки, у Ольги, а потом обедал у Каменского с Катковым, кой мне не очень нравится. Молчаливая, моложавая белокурая фигура с явным поползновением к пророчеству. Ели постный стол и после обеда спали. Во вторник обедал у Григория, а перед тем заезжал к Кильдюшевской и к Степанову для статуэтки. Маша встретила меня самым любезным образом, и я играл с детьми так, как можно играть только со своими.

С среды начал я говеть, а окончил все дело в четверг не без удовольствия. Я дитя во многих отношениях, и многие предания моей юности для меня святыня. Старое время, старые друзья, ныне весьма уменьшенные числом, возникли в моей памяти при виде той церкви, где я говел 11 лет кряду с Ждановичем и прочими. И, наконец, самая поэзия религии мне доступна, хотя я мало имею времени о ней думать. На днях я читал о последних годах Гоголя и его набожности. Вера, и слезы, и ночные молитвы в пустой церкви для меня понятны, но при всех усилиях я не могу разгадать и уважать Гоголевой страсти к грязным попам, монастырям и посту!

Суббота, 10 апреля.

Все эти дни я весел и счастлив моим тихим, по-видимому безосновательным счастием. Я отлично ленюсь, отлично гуляю, сегодни сделал себе подарок, купив у Палацци фарфоровую кружку, завтракаю по кондитерским, вытоптываю в день верст 10 по петербургским улицам, знать не хочу англичан и лорда Непира[612], пока над душою моей проносится весна. Сплю превосходно и чувствую себя молодым, — зато ровно ничего не делаю, кроме небольшого чтения. Давно не было для меня такой ясной весны, и причиною моего светлого настроения, конечно, московская поездка, с ее утомлениями и хлопотами.

В четверг приобщался, обедал у Краевского, вечер же провел у Некрасова с Лонгиновым, Анненковым, Тургеневым, Панаевым, Вакселем и Мухортовым. В пятницу много гулял, был у Лизы, вечером читал «Три поры жизни», данные мне для разбора[613]. Книга не так гадка, как я о ней думал. В субботу шлялся по улицам, купил себе у Палацци фарфоровую кружку, завтракал у Доминика с довольно скандальным Моисеевым, а вечер провел у Григория и, скромно поужинав у Дюссо, лег спать в ту пору, когда весь Петербург предавался порывам набожности[614].

Четверг на Святой неделе, <15 апреля>.

До сих пор время проходит недурно, и прежнее весеннее расположение духа не прекращается. В первый день у нас было много гостей, но из числа их не было никого особенно интересного, за исключением нескольких ближайших лиц и Ивана Ганецкого, который вторгнулся ко мне в шестом часу и помешал спать. В понедельник обедал у Евфанова с компанией, видел между прочими там Тизенгаузена, который мне противен за свою московскую невежливость. Вечером сотворили чернокнижие с А<лександром> Петровичем и скандалезным Бышевским, посетив Александра Михайловича (так называемого Сотрудника) и открывши у него довольно милую девушку, вроде прошлогодней Берты.

Во вторник обедал у Вревской с разными лицами — во ужас сердце приводящими, — я давно уже заметил, что, если всю эту компанию срисовать в точности, живописца назовут карикатуристом. Исключить из этого числа надо хозяйку, Машу и Алексея Шенейха, очень милого юношу. В среду обедал в Английском клубе с Н. А. Стремоуховым, там видел Арапетова, Краснокутского, Котомина, Анненкова и Лонгинова, который сообщил о моем помещении в число кандидатов клуба[615]. Сыграл 6 партий в бильярд с Петром Николаичем и проиграл всё, ибо он мастер немалый. Остаток вечера, не зная куда деваться, весь провел в клубе за мороженым, журналами и газетами.

Воскресенье, 18 апреля.