Повести. Дневник

Четверг прошел тихо и весело. Начал подвигать для «Б<иблиотеки> д<ля> ч<тения>» рассказ «Две встречи»[616], вследствие того, что Старчевский на днях приезжал ко мне с извинениями и выгодными предложениями. Написал письма к Григоровичу, Ростопчиной и Бартеневу. Читал «Galignani's Messenger», доставляемый ко мне после смерти Виллье, чрез Евфанова. Обедал у Григория, чувствуя, однако, некоторую хилость в желудке после клубных шалостей. От него к А. П. Евфанову, коего не застал, и прошел к Михайлову, а с ним к Краевскому. Это шатанье по улицам в теплые вечера меня увеселяет. Мало из всех лиц, бродящих по Петербургу, бродят по нем с таким удовольствием. Я как-то чувствую, что способен к шатанью и беззаботной жизни. Долгов у меня нет, денег хватает, горя и забот не имеется, многих людей я люблю, и они меня любят, на душе моей нет ничего тяжкого и недоброго. С таким настроением мне почти везде хорошо и везде приятно. Краевский умеет сделать, чтоб его гостям было весело, и делает это очень просто — ничего не делая и предоставляя гостям полную волю. Кажется, задача легкая, но она не всякому дается. М-me Левицкая мне несколько понравилась; я несколько времени сидел около дам, и они мне гадали на картах. Были Дудышкин, Зотов с женой, Мей, Гербель и т. д. После ужина долго играли в пирамиду и в a la guerre[617], что весьма затянуло вечер, и домой пришел я часа в три. Утром в пятницу было много гостей, в том числе Маслов И<ван> Ильич. Заходил еще Палацци, расхваливший многие из наших картин: Мадонна с 7-ю шпагами, по его мнению, писана Гарофало, «Порок с добродетелью» тоже заслужил похвалы. Заказал несколько рам на картины.

Вечер в пятницу сначала прошел в шатании, у L и под балаганами, где я смотрел взятие турецкой крепости[618]. Балаганные представления идут все хуже и хуже: большей бедности обстановки, большей нелепости пиесы, кажется, никогда не было. Испанский принц волочится за турчанкой, и прибытие русских войск устраивает его счастие. Ни толку, ни эффекту, ни проблеска дарования в исполнителях, ни тени забавного в клоуне. «Смерть принца Наваррского» по крайней мере прежде смешила меня, а теперь мне было грустно. Особенно жалок был бедный актер в комиссариатском сюртуке, в грязных перчатках, изображавший русского полковника. Он говорил так сипло и вяло, что три солдата, изображающие его войско, будто жалели о нем, тем более, что у него кроткое лицо, и он будто сам стыдился своей роли, жалкой и почти обидной для народного чувства. Музыканты, сидевшие близ меня, играли без конца «del pescatore ignobile»[619]; и вдруг под их музыку, посреди этого холода, грязи и жалкого гаэрства, на меня набежала священная минута поэтического чувства. Под сладкий мотив Доницетти моя мысль унеслась в какое-то душе моей знакомое Эльдорадо, под южное солнце, в фантастические дворцы на берегу моря, под колоннады и густую зелень роскошных садов. Я более чем когда-нибудь стал думать о мире не испытанной мной поэзии и, отправляясь пешком домой, строил теории особой метампсихозы, которой основания когда-нибудь разовью на досуге[620]. Дома застал я Жуковских и ужинал с ними вместе.