Повести. Дневник

Кстати о канцелярии. Об ней можно говорить и думать как о сцене моей новой комедии, но не более. В первое мое посещение физиогномии моих будущих товарищей не произвели на меня приятного действия. Я видел очень мало, но видел какие-то рожи с тупеями[173] и с пластырями на губах. Насчет любезности и учтивости пожаловаться, однако, нельзя, это не то, что чиновники Чичикова и Иван Антонович Кувшинное рыло[174]. Второй визит мой был счастливее. Исправив удачно мое дело, я вышел через комнату, где стояла кучка чиновников. Они посмотрели на меня с вопрошающим видом, я театрально прошел мимо них, холодно и спокойно посмотрев каждому в лицо. Сколько позволили мне мои плохие очи, я заметил несколько порядочных фигур. Не пошлет ли мне судьба из них какого-нибудь умного и горячего человека, с которым бы я мог сойтись по уму и по характеру? Неужели я так оригинален, что до сих пор из сотни приятелей не нашлось мне ни одного друга?

Между людьми, окружавшими его, Гоголь видел то, что другой не увидит, если его не толкнут носом в ту сторону, куда смотреть. Какой ряд занимательнейших наблюдений потребен был для того, чтоб в уме писателя сложился характер Селифана, Мижуева, не говорю об Ноздреве и Чичикове. А я сижу полдня между людьми нравственно уродливыми, истинно пошлыми, занимательными каждый в сфере своих действий, и ничего не могу высмотреть.

Последнее, впрочем, несправедливо: я разгадал частичку этих людей, знаю их интересы, слабые струны их характера, если б захотел, мог бы сделаться приятелем каждого из них и выведать много интересных подробностей, да что толку из всего этого. Я вполне убежден, что нет на свете ничего, что б не было достойным кисти или пера художника, но я тоже убежден в том: чтоб верно изобразить какой-нибудь предмет, надобно его или любить или ненавидеть.

Гоголь любил тот мир, который он описывал, любил его так, как мы любим пустого, но забавного человека, — он наблюдал за миром этим с той же любовью, с какою Карр[175] наблюдал за букашками и растениями своего сада. Лермонтов, Пушкин и великий Байрон глядели на окружающий их мир с гневом и отвращением. Гёте, которого называют холодным, был не потому всеобъемлющ, что был холоден, а потому, что в душе его равно помещались обе стороны взгляда на жизнь: и любовь, и негодование.

В характере Гёте, каким воображаю я его, нахожу я сходство с моим характером. Я вовсе не бесчувствен, холодность моя к внешнему миру происходит оттого, что во мне слишком много чувства, не глубокого, но разнообразного. Это-то разнообразие и вредит мне, — изведавши в миниатюре многое, я даю отзыв на многое, но дело в том, что могучести в душе недостает. Я способен понимать и благородные стремления, и грубый разврат, и бескорыстный труд с его сладостью, и полный эгоизм с индифферентизмом, — я люблю и природу, и науку, и людей, и самого себя, но все эти побуждения проявляются слабо, чуть слышно, незаметно. Надобно бы написать целую книгу о вреде энциклопедического воспитания.

14 juillet 1846.

Mon epitaphe

Soldat d'arriere garde, frappe d'une balle morte

Je tombe sans avoir combattu,
Et je vais pour parattre ou le destin m'emporte,
Sans crime et sans vertu.
Enigme lamentable, ou notre esprit s'arrete,
Je t'ai cherche partout;
Ami, sur ce point ne casse pas ta pauvre tete:
Un jour tu sauras tout.[176]

16—17 juillet. Nuit.

Sur les Chansons de Beranger

Chansons cheries si tendres et si vibrantes,

J'entends encore votre son consolateur
Puisse votre voix, si noble et exhaltante
Vibrer toujours dans tous les nobles coeurs!
Qui ose rever la gloire et la tendresse
Du temps passe, de sainte liberie
Sans te connattre, poete de la jeunesse
Poete de gloire, poete de volupte?
Peut etre un jour, vieux, triste et solitaire
Vers le neant trainant mon pauvre corps
Pour revoir се que j'aimais sur terre
Ces pages aimes je relirai encore.
A cette lecture les objets de tendresse,
A mon esprit viendront se presenter,
Et je reverrai le temps de ma jeunesse
Le temps d'amour, le temps de liberie.[177]

16 juillet 1846.