Повести и рассказы

В зале воцарилась тишина. Насторожившись, лейтенанты устремляли внимание то на Беликова, сардонически улыбающегося, то на Гусарова, изумленного и побледневшего, то на взбешенного Люлина. Теперь дико захохотал Беликов, затрясся на стуле и, глотая слова, грязно выругался:

— Да вы что? Офонарели? Водочки мозги затуманила? Гусаров! Что за дела? За такое полагается морду бить.

— Видишь ли, Василь Ксандрович, что с него возьмешь? Перенедопил малость.

— Не смей больше орать! Ты… — Беликов едва не подпрыгнул на стуле. Музыканты ударили по струнам и крик майора потонул в грохоте музыки. Молодые офицеры остолбенели. Росло неясное подозрение кого–то в чем–то. Охваченный жарким волнением, Гусаров пробовал улыбаться и безуспешно. Прошло немало времени прежде чем он обрел власть над собой — сидел, в раздражении грыз безе, смахивал крошки с брюк. Разговор не клеился. Разошлись танцевать, вернулись. Лесков молча жевал, Люлин исподлобья следил за Гусаровым. Лишь Беликов, поглощенный танцем обаятельной шатенки, весело прихлопывал в ладоши. Анжела, заключенная в объятия Тановым, так и не покидала круга танцующих. Офицеры смеялись, гуляли по залу, но подходя к столу, где сидели Люлин и Беликов, или терялись и стояли в покорном молчании, или отходили с глуповатым выражением на лице. «Что? Что им надо? Зачем они подсели за наш столик?» — напряженно думал Люлин.

Майор облокотился на стол, жарко, тяжело дыша, и потянулся к Люлину. Удушающе пахнуло водкой,

— Ты как полагаешь, Люлин, в народном хозяйстве не ахти сладко? — и он заржал, вздрагивая всем телом. — Ну, что ты молчишь, Люлин? Оглянись, бардак кругом! А ты бунтарь. У тебя на роже написано. А знаешь, отчего ты бунтуешь? Ты не можешь жить так, как живут все они. Ты мнишь себя орлом. Но для них нужна иная стихия. И ты обижен на весь мир и считаешь, что с тобой за компанию должны быть обижены все.

Качаясь, вращая по сторонам головой, к столу подошел Лева, наклонился к Люлину с улыбкой, одновременно обозревая зал, конспиративно зашептал: «Валюха, дело есть. Выходи».

— Извини! — Люлин убрал руку Левы с плеча. — По себе судите, майор. Что ж прикажете, заливаться нам в щенячьем восторге?

— По моим меркам! — рявкнул Беликов, отчего, мнилось, в груди его захрипело. — Ну, молодежь… Ты — шизофреник, Люлин. В двадцать лет отказываться от трехсот ежемесячных дармовых денег. Конечно, при вашей–то службе. Это, Люлин, не зачуханным пехотным лейтенантом мордахой по земле елозить. Ишь, бедненький, замучили, заморили. Тебе еще дерьмо через тряпочку, да сиську сосать. Понял? Душу изливает. Ты поносил меня в умывальнике, а я, твой ротный, внушал вам, щенкам, и тебе тоже, науку армии, а не институтские штучки. Кто указывал вам на тайные пружины нашего мадридского двора? Нажимай на пружины. Не хочешь? Никуда тогда не двинешь? Это азбука. Уловил? — Беликов задержал в груди дыхание и очень быстро и зло заговорил: — Ты — никто, Люлин. Ты — червь, и я — червь. Пока нет ни денег, ни звезд, ни положения в обществе — сиди и не рыпайся, сопи в две дырочки и молоти свою копеечку! И шевели мозгами и делай так, чтобы добиться и звезд, и положения. Те, которые считают иначе, — дураки.

Люлин медленно вращал на столе тарелку с салатом. Офицеры подумали, что он не выдержит и бросит ею в лицо Беликова. Но спокойный веселый голос Люлина, скрывший молниеносную вспышку озлобленности, удивил всех.

— Я — человек! Ясно вам? Мните себя червем? Разубеждать не буду, — и он встал с необъяснимым ощущением бессилия и пустоты, думая, что Беликов, как ни печально, прав, усмехнулся, подошел к Леве, кивнул:

— Что, Костя, стряслось? Пожар в ресторане?

— Нет, не пожар, — Лева понизил голос, — тебе важно знать. Отойдем–ка.

— Слушай, говори здесь. Не стесняйся. Деньги что ли понадобились? («При чем тут деньги? Он же сказал ясно, важно для меня. Олух»).

Лева вздрогнул. Напоминание о задолженности и безудержном мотовстве повергло его в уныние. Нахмурившись, он замялся, шаркнул ботинками.

— Ну, если шутишь, — Люлин широко и просительно улыбнулся и развел руками. — Тогда пошли.

— Куда вы? — осведомилась Анжела. После танца она была в возбуждении, мила, разом посвежела.

— Извините, мы вам покинем на секунду, — сказал Лева, а Люлин незаметно кивнул тем временем Лескову.

Они вышли из ресторана. В ожидании Люлин прислонился к дереву, захлопал по карманам. Из окон напротив струился яркий свет.

— У меня болгарские, — Лева протянул пачку. — Уважаешь?

— Слабенький табачишко. Ладно, шут с ним, — ответил Люлин, проклиная эту ненужную сейчас деликатность. Сморщился, потер лоб, неловко спросил: — Так что стряслось?

Лева мешкал. Никогда он не осмеливался начинать, искал зацепку, нуждался в одобрении. Такая слабость водилась за ним. Виновато Лева посмотрел под ноги и сунул руки в карманы брюк. И Люлин, обеспокоенный его готовностью к чему–то, подумал, что Лева намерен сказать нечто новое, серьезное, важное, чего он, Люлин, не может даже предполагать. Но Лева колебался.

— Тебе б, Костя, в театр пантомимы…