Повести и рассказы

Марк Семёнович «вскрывал» зарытые таланты депрессивных подростков и распихивал их по разнообразным творческим кружкам, которые вели пропахшие табаком и нафталином представители творческой интеллигенции. Чистенький Марк Семёнович якшался с представителями: прикрываясь любовью к искусству, он собирал свою внутреннюю коллекцию монстров, городских полусумасшедших и странных персонажей (художник фон Гадов занимал в ней почётное место), а заодно выискивал себе красивых любовниц, с которыми «есть о чём поговорить». Всё это работало: депрессивные подростки обретали в студиях и кружках новую интересную жизнь и понимающих друзей, представители творческой интеллигенции были востребованы, а Марк Семёнович поил коньяком натурщицу, двух художниц, актрису и поэтессу, не вместе, конечно, поил, а по отдельности. Дома у Марка Семёновича был полированный журнальный столик и разноцветные модные бокалы. Психиатр — покровитель искусств обнаруживал розовые губки под рыжими усами, а творческие дамы — стрелки на дешёвых колготках.

В свободное от депрессивных подростков время Марк Семёнович писал научные статьи и вёл частную практику, пользуя психов из мира высокого искусства и торговли. Поэтому у него всегда были деньги, контрамарки и дорогой коньяк.

Юля Павлова жила без мамы. За ней следила пожилая няня Вера Павловна с прямоугольной спиной и большой причёской, по слухам, служившая в молодости в НКВД. Старухи, которые сидели на скамейке у парадной Марка Семёновича и в один прекрасный день таки увидели, как на балконе «одна женщина зарубила другую топором», разделились на два лагеря. Одни утверждали, что жена изменила психиатру, и тот из мести засадил её в дурдом, а другие говорили, что она укатила в Америку с богатым любовником и уже там сошла с ума. На самом же деле мама влюбилась в родного брата Марка Семёновича и действительно уехала с ним в Нью-Йорк. В Нью-Йорке она завела себе новых детей, а Юле прислала однажды фломастеры. Возможно, она была бы рада Юлю забрать, да Марк Семёнович не позволил. Он сам растил свою Люлечку, называл её щеночком, покупал ей самых красивых кукол, самые ценные игрушки, самые нарядные платьица. Перед сном он устраивал «заводное царство» — заводил всех механических жаб, уточек, курочек, скачущих на лошадках клоунов, усатого барабанщика, робота, мотоциклиста, обезьянку, а посередине ставил распускающийся железный цветок с Дюймовочкой и говорил: «Ты — царевна, а это твои слуги!» Щеночек испуганно и зачарованно смотрел на своих жужжащих стрекочущих слуг.

Марк Семёнович очень любил дочь и всеми силами старался ей внушить, что она самая умная, красивая и не как все. Юля, в свою очередь, очень любила папу и больше всего на свете боялась не оправдать его надежд и вдруг оказаться как все, не самой умной и красивой. В школе она была командиром звёздочки и старшим пионером. Психиатр читал Юле на ночь что-нибудь лирическое, потом целовал в лоб и, пристально глядя в глаза, говорил: «Ты у меня особенная, таких, как ты, больше нет, ты самая лучшая, ты окончишь престижный вуз, напишешь диссертацию, поедешь на конференцию». Юля засыпала, и перед ней летали престижные вузы и конференции, и она летела вслед за ними на маленьком специальном приборчике; впереди высилась гигантская диссертация со знамёнами и революционными гвоздиками, она пульсировала и гудела, как паровоз: «Ву-уз, ву-ууз, ву-уууз!»

* * *

Юлю Павлову в первую очередь приняли в пионеры, а вот Гадова с Грабовским за безобразное поведение — в позорную третью. Для этого их не возили ни к памятнику, ни к Вечному огню, а приняли прямо в классе, у доски. Коле повязывала галстук сосредоточенная Юля, которая была гораздо ниже его ростом. Он наклонил голову и с прикосновением её рук впервые в жизни ощутил половое возбуждение; вспотел, покраснел, смутился и разозлился. Потом Коля забыл этот странный эпизод, но почти каждое утро, второпях возясь со своей частицей красного знамени, испытывал какое-то неприятное чувство, однако не успевал вспомнить, с чем именно оно было связано; вспомнил через много лет, в день защиты своей диссертации о сравнительной эмбриологии глубоководных губок, когда жена помогла ему завязать ненавистный официальный галстук. Гадов, наверное, тоже что-то почувствовал, неспроста же он бегал потом за брезгливо принявшей его в пионеры толстой Кругловой, пытался обнять и упрашивал посвятить его и в прочие тайны мироздания.