Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Его фамилия была написана неправильно, через два «а» — Шнаабель. Можно стереть лишнюю букву, можно стереть всю фамилию, только… нельзя стереть человека — ни человека по фамилии Кеслер, ни его, Бертольда Шнабеля. Получалась сумма, которая не сходилась. Дверь захлопнулась, и он опять тяжело опустился на стул. В руке он все еще держал домашние туфли. У него на Аугсбургерштрассе в доме номер семьдесят два они всегда стояли у кровати; каждый вечер он их надевал, хозяйка приносила ужин…

— Фрау Пельхаммер, — скажет он ей, — пожалуйста, не расспрашивайте меня ни о чем, мне нужен покой. И вообще я бы просил держаться со мной так, словно я и не уезжал!

Но однажды утром, — может, даже следующим утром, — когда по улице протарахтят первые машины, она принесет ему газету и своим темным, натруженным, старушечьим пальцем ткнет в один из заголовков.

— Господин Шнабель, как вам повезло! Ведь и с вами могло стрястись такое! Это надо же — лавина! Вы ведь как раз в этих местах были? Слава богу, что вовремя уехали! Его еще не нашли. И человек наверняка хороший, хорошие-то всегда и погибают. Я принесла вам молока, свежее молоко очень полезно по утрам…

Он вскочил так резко, словно его ударило током. Стул с грохотом упал и, словно обороняясь, выставил на него все свои четыре ножки. Ну конечно же! Его будут донимать бесконечными расспросами. Вот, уже зеркало спрашивает. Показывает ему его же собственное лицо, — прилипшие ко лбу волосы, глаза… Таких глаз у него еще никогда не было. Ему вновь почудились какие-то голоса. Один голос доносился очень явственно. В такт ударам часового маятника в столовой, в такт ударам его сердца, он твердил: твоя совесть, твой долг, твоя совесть, твой…

«Ты не можешь уехать, — услышал он совершенно отчетливо, — ты должен вернуть старый долг! Второй раз за свою жизнь празднуешь труса…»

— Нет! — воскликнул он и выпрямился. Забыв закрыть за собой дверь, он сбежал вниз по лестнице. В коридоре у стены все еще стояли лыжи. Крепления были прилажены, оставалось лишь пристегнуть. В дверях он зацепился за что-то палками и выругался. Ни одна живая душа еще не слышала, чтобы он ругался. Ему сразу стало как-то легче. Только некогда было удивляться себе самому.

Уже через несколько сот метров Шнабель в изнеможении остановился. От непривычного физического напряжения, от старания поскорее освоиться с напрочь забытыми лыжами сердце его забилось так яростно, что, казалось, он вот-вот задохнется. Но Шнабель не стал прислушиваться к его работе, не остановился, чтобы помассировать левый бок. Он понимал: раскисать нельзя. Из всех диагнозов своего заболевания он сейчас помнил только один. К врачу, который поставил этот диагноз, он больше не пошел, — отчасти потому, что тот был уж очень скуп на слова, отчасти же потому, что в словах этих чувствовался едва скрытый намек на то, что болезнь эта существует скорее всего в его собственном воображении. Но теперь он цеплялся за этот намек, соглашался с ним, верил в него: «Когда приступ начинается, постарайтесь чем-нибудь отвлечься, найдите в себе силы сказать: никакой опасности нет, ни малейшей! В этом и состоит различие между органическим сердечным недугом и вегетативным неврозом, каким вы, по моему мнению, страдаете… Понимаете? Angina pectoris[19] на нервной почве в редчайших случаях дает летальный исход, в редчайших…»

Лыжи с шипеньем скользили по снегу, как горячий утюг по сырому полотну. Иногда ему мерещились пение или крики, но то был лишь шум в ушах. На середине склона Кеслер, очевидно, делал короткую остановку: снег был притоптан, ярким пятном алела пустая коробка из-под сигарет. Затем лыжня уходила дальше.

Он старался расслабить мышцы, дышать ровно и глубоко, но вскоре взмок, рубашка прилипла к спине. Перед ним вздыбился холм, — надо лесенкой, лесенкой… Одна нога соскользнула вниз, руки задрожали. Когда он взобрался наверх, ему почудилось, будто небо и белая даль слились в одно целое, бесконечное, как смерть, молчаливо поджидающая свою жертву. Лыжня повернула вправо вниз. Он присел и понесся по склону. Какая-то сила удержала его, не дала упасть, словно путь, проложенный Кеслером, был предназначен только для того, чтобы доставить его, Шнабеля, вниз в целости и сохранности.

Когда лыжня в третий раз полезла вверх, им овладело желание тут же лечь в снег хотя бы на несколько минут. Но эти несколько минут могли оказаться роковыми — роковыми для того, кто, незримый сейчас, шел где-то там, впереди. Шнабель сделал над собой усилие, стиснул зубы и двинулся вперед, через силу переставляя одеревеневшие ноги. Левой, правой, левой, правой. Бессмысленно было думать о том, что где-то далеко внизу течет жизнь, в которой все идет своим чередом, — кассовые чеки, распродажи, ярмарки, торговые сделки, браки и похороны.