Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Слева от винтовой лестницы, прислонясь к стене, стояла фрау Цимзен с термосом в руках. Лицо у нее было перекошено, наверно, ей опять понадобилось к зубному врачу. Он видел все, и даже очень отчетливо. Видел и двух эсэсовцев, подходивших сзади, видел руку на линолеуме стойки, вдруг судорожно сжавшуюся в кулак. Камень на кольце сверкнул, словно живой глаз.

Все произошло очень быстро — приглушенный отрывистый приказ, металлический лязг наручников, звонки телефона, к которому никто не подошел, стук эсэсовских сапог. Взяв арестованного с двух сторон под руки, они повели его к выходу. Он не обернулся. И, пожалуй, на него, Шнабеля, вообще не обратил внимания.

Шнабель глубоко вздохнул, но тут же от острой режущей боли в левой части груди тяжело опустился на стул.

«Три раза в день по пятнадцать капель», было написано на аптечном пузырьке, всегда стоявшем слева от чернильницы. Пальцы дрожали, чайная ложечка тряслась…

— Две, три, четыре, пять…

— Великолепно, Шнабель! — Заведующий довольно потирал руки. — Честно говоря, не ожидал от вас. Гражданское мужество! Пусть не говорят, что тыл не борется. Таких типов, которые подрывают нашу мощь, надо бы всех… Ну, премия вам обеспечена!

— …Девять, десять… — Рука дрогнула, и едкая жидкость пролилась на сорочку. «Нерлиху не грех бы извиниться, если уж он толкнул мой стул! Какими глазами он вообще на меня смотрит?» — Нерлих!

Но тот уже стоял возле фрау Цимзен. Оба явно слышали, но смотрели куда-то в сторону.

Когда вой сирен разорвал тишину, взвинчивая нервы и сея панику, он даже с каким-то облегчением влился в общий поток, спускавшийся вниз, в банковские подвалы, слывшие чрезвычайно надежными.

Но, садясь на свое обычное место возле центральной колонны, он заметил, что разговоры вокруг тотчас смолкли.

Во время бритья руки его дрожали, и он порезался возле левого уха. Сон никак не выходил у него из головы. Чем больше он о нем думал, тем отчетливее все вспоминал. Спал он отвратительно, по-настоящему крепко, может быть, всего лишь полчаса, перед самым рассветом. Он пристально вгляделся в свое отражение в зеркале. Стекло было неровное и искажало рот, глаза, шею, пальцы.

За окнами расстилалась бесконечная снежная гладь. Видимо, всю ночь мело. Столбы электролинии торчали на снегу, словно булавочные головки на белой подушке. «Уехать, — подумал он, — уехать! Он меня узна́ет, он меня уже узнал!» Его охватило отвращение — к снегу, к небу, к самому себе. Ужасно не хотелось выходить из комнаты.

Кеслер уже покончил с завтраком. Он сидел, набивая трубку, и вид у него был довольный и отдохнувший.

— Свежий снег! Я привел лыжи в порядок. Надеюсь, вас не смутят такие допотопные крепления.

Шнабель резко, словно обжегшись, отставил свою чашку.

— Давно не ходил на лыжах… Боюсь, сердце не потянет, — громко сказал он, одновременно прислушиваясь к своему внутреннему голосу: он хочет остаться со мной наедине, как бы отговориться, как бы…

— До Шаллерхютте не так уж далеко. Полагаю, вскоре после полудня мы вернемся, — конечно, при условии, что ваше сердце… Ну, у каждого из нас свои шрамы… У одного одни, у другого другие… Так как же? День наверняка будет солнечный!

Дым от трубки клубился над столом и заволакивал потолок комнаты. Снаружи у стены дома стояли лыжи. На дворике снег уже сгребли в высокий вал, за которым Шнабель почувствовал себя как-то спокойнее. Окрестные дома на склонах напоминали репьи, прицепившиеся к огромному белому полотнищу.

— Я же в любой момент могу вернуться. — Он провел пальцем по гладкой поверхности лыж.

— Ну конечно, просто покатите назад по собственной лыжне. По летнему времени это вообще маршрут для прогулок престарелых дам. Спустимся вон там, наискосок; тогда крутизна склона вообще почти не будет ощущаться.

Хозяин, как всегда молча, вынес рюкзак. Потом он что-то буркнул Кеслеру, — невнятно, словно у него была каша во рту.

— Да ты, никак, в пугливый десяток записался! Оно и понятно! Я же все время твержу — тебе надо еще разок побывать в городе, — там живо позабудешь все свои страхи! Может, прокатимся вместе? — Кеслер захохотал. — Да чепуха все это! Такой великолепный снег!

Кеслер обернулся к Шнабелю, застывшему в растерянности возле лыж.

— Ничего удивительного, он тоже хлебнул лиха! Мы ведь с ним в одном лагере сидели. Парень что надо. Всех «капо» водил за нос. Для этого особый талант требуется, очень у него здорово получалось даже в Дахау!

«Еще не поздно сказать, что я передумал. А можно бы и…»

Шнабель взглянул вверх, на окно своей комнаты, где была кровать, пузырек с лекарством, зеркало…

Он собрался с духом. На лбу выступили капли пота, он прижал руку к левой стороне груди и пробормотал:

— Боюсь, мне это все же не по силам. Лучше уж я… Я, пожалуй…

Он умолк, зная, что вид у него сейчас жалкий, такой жалкий, какой у него всегда бывал перед приступом, как ему рассказывали. На лице у Кеслера сразу же появилось выражение сочувствия. Отстегнув крепление и отшвырнув уже надетую было лыжу, он подскочил, чтобы поддержать его.