Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Женщина со вздохом откинулась назад и сказала:

— Нашей Аннеле было двенадцать лет, почти столько же, сколько тебе, мой мальчик. А сейчас ей было бы уже двадцать восемь, подумай только, двадцать восемь, если бы солдаты не стреляли…

Она закрыла глаза. Вода булькала в котелке и то и дело с шипением выплескивалась на горячую плиту. Но ни женщина, ушедшая в свое горе, ни мальчик, захваченный рассказом, не замечали этого.

— Отцу одному трудно стало управляться с паромом. Он частенько прихварывал, силы покидали его, и вскоре он превратился в настоящую развалину. Все происшедшее совсем пришибло его. Не возьмись я иной раз за руль, паром так бы и простоял на приколе — наш паром «военного значения». Саперы не наводили больше мостов через Эльбу, видимо, они готовили теперь мосты для отступления — через Вислу или Рейн. У нас снова было много работы. Как ни странно, по-прежнему было немало улыбающихся солдат, которые, получив увольнение, весело прогуливались со своими девушками.

Однажды к нам пожаловал помещик.

— Твой муж обязан вернуться, — заявил он. — Работа на пароме для него все равно что трудовая повинность. Ради собственных прихотей ни один из нас не имеет права все бросить в эти решающие часы.

Должно быть, он договорился бы и до «борьбы» и «смерти за отечество»… Однако и этих слов оказалось достаточно — они произвели впечатление на отца. Как я ни отговаривала его. отец твердо решил ехать к зятю и вернуть его обратно. И отцу повезло. Иоганнеса невзлюбили на новом месте — у него нередко происходили стычки с солдатами. норовившими по фальшивым бумажкам получить продукты со склада, которым теперь заведовал Иоганнес. Один, с искалеченной рукой, он всегда оказывался побежденным. Однажды солдаты, жестоко избив его, разграбили склад, в первую очередь запасы сигарет и шнапса. А вину свалили на Иоганнеса, представив его запойным пьяницей. После этой истории Иоганнес был просто вне себя.

Вскоре после рождества отца не стало. Тело его почти целую неделю пролежало в доме: не было ни повозки, ни телеги, чтобы отвезти его на кладбище. И в довершение нам самим пришлось рыть могилу в мерзлой земле. Мне казалось, что я больше не выдержу, сердце перестанет биться и придет конец всем мучениям. Но сердце продолжало стучать, и мы продолжали по-прежнему жить в нашей лачуге, той самой, что раньше была нам слишком тесной, а теперь казалась мне голой и неживой, как мертвецкая… Было так холодно, что слова застывали у меня на губах. А муж мой сидел, мрачно уставившись в одну точку, словно ждал чего-то, сам не зная чего.

Когда мы наконец более или менее пришли в себя, на дворе уже была весна, шел апрель 1945 года. Повсюду в долине видны были дымовые завесы, самолеты так низко проносились над нашим домиком, будто хотели сорвать с него крышу. Грохот пушек был, пожалуй, такой же, как при маневрах, однако беженцы, которые метались с одного берега Эльбы на другой, о многом говорили нам. На западе были американцы и англичане, на востоке — русские. Поначалу поток беженцев хлынул на восток. Матери с плачущими детьми, коровы и козы, бесконечные грузовики, колонны солдат, раненые — все это запрудило берег. И если бы солдаты не наводили порядок, толпа ринулась бы на паром и утонула вместе со своим скарбом.

Из Ферхфельде был угнан весь скот, а затем оттуда эвакуировали и женщин с детьми. Те немногие мужчины, которые еще оставались в селе, были использованы для укрепления позиций: они выкапывали узкие противотанковые щели, сооружали лабиринты окопов, делали различные укрытия, рыли ямы. Я видела, как они под наблюдением эсэсовцев что-то поспешно копали рядом с нашим домом на берегу Эльбы. Но однажды утром этой суматохе пришел конец, ни один солдат не успел даже забраться в укрытие. Фронт, казалось, распался. На берегу появлялись лишь отбившиеся от своих воинские подразделения, облепленные грязью фольксштурмисты. Они страшно торопились перебраться на другой берег и, не раздумывая, бросали в воду противогазы, вещевые мешки, ранцы. Бесполезно было спрашивать их о делах на фронте. Безучастные ко всему, стояли они у реки, а затем на пароме, устремив жадный взгляд к противоположному берегу, спасительному берегу, как они думали. Однажды офицеры поднесли к переезду убитого генерала и потребовали, чтобы он был переправлен один и с подобающими воинскими почестями. Не хватало только музыкантов. Проклятия истомившихся в ожидании парома солдат заменили ему погребальное пение.