Повести и рассказы писателей ГДР. Том II

Стоит ли говорить, что я перестал петь в хоре, отказался от посещения вечерних курсов и секции туризма. Наталкиваясь на свое младенческое фото, я нарочито отводил взгляд, но безуспешно, ибо, куда бы я ни глядел во владениях Дюделера, я всюду видел себя. Возможно, мои коллеги да и прочие служащее Дюделера заметила мое угрюмое настроение, а может быть, любое отличие, теряя новизну, переходит в свою противоположность, представляясь смешным и ничтожным, возможно далее, что подействовали обе эти причины в сочетание с третьей, мне не известной: так или иначе, взгляды, которые я на себе ловил, под огнем которых я проходи, от которых бежал, были теперь пропитаны насмешкой, добродушной или алой «Младенчик, вечный младенчик!» — безмолвно дразнили меня эти взгляды, и разве сам я внутренне не признавал их правоту? Постоянные встречи с самим собой были бы мучительны даже и без этой лжи, вопиющей с моего фото, но последняя все усугубляла: преследуемый самим собой, я томился весь свой рабочий день, чтобы поскорей бежать с территории Дюделеров домой, но и там меня подстерегали дюделеровские продукты с моим изображением; безвозвратно минули те времена, когда во время любой отлучки я тосковал по державе Дюделеров а жаждал скорейшего возвращения. Я мог бы, конечно, поделиться своими переживаниями с женой, но воздерживался, боясь, что она не поймет меня, я воспринимал ее как живой упрек: ведь тогда в подвале, среди раскисшей штукатурки и картофельных ростков, я уже распознал ее несостоятельность и мог бы предугадать возможные последствия, которые потом столь губительно сказались на нашем малыше; порой я был близок к тому, чтобы открыться матери, но перед ней я всякий раз чувствовал себя ребенком и все еще ощущал ее стыд во время разговора о происхождении дюделеровского рекламного младенца; лишь изредка, когда она с моим незадавшимся, вечно орущим сыном на руках взглядывала на меня с состраданием, мне чудилось, что она молчаливо меня понимает. Итак, прибежища надо было искать где-то еще, но где? Даже если просто бродить по городу, по нашему городу — резиденции фирмы «Дюделер», на каждом шагу тебя подстерегает дюделеровская реклама: на стенах, на тумбах огромные рекламные плакаты — «Молоко для новорожденных Дюделера», «Цитрусовое молоко Дюделера», а в центре каждого на привычном голубом фоне — мое младенческое фото, чудовищно огрубленное гигантским увеличением, с сеткой растра розовато-телесного цвета. Я страдал, проглатывая свое страдание вместе с образцовыми душевыми обедами в прекрасно оборудованной столовой Дюделера, где все тот же я в виде младенца смеялся своим издевательским смехом; я едва мог дышать в этом воздухе, пропитанном молочными испарениями, который я так любил прежде: молоко стало ложью. молоко стало ядом, я вспоминал свои детские встречи со злым, ядовитым молоком — гриб ложный рыжик, траву молочай, и впервые при мысли о ложном рыжике я подумал о доброй крови, подумал иначе, чем раньше. Мне казалось, что теперь я понял причину отцовского гнева: ему-то было известно, что образцовый рекламный младенец Дюделеров — собственная его плоть и кровь, и, верно, он чувствовал себя одураченным, мучился этим, а потому избегал причины своих мук или гонялся за мной с тростью; позже я отказался от этой мысли: во-первых, отец знал, что делал продавая мое фото Дюделеру, а во-вторых, в те далекие дни, когда отец служил в фирме, ни продукция Дюделеров, ни их реклама еще не достигли столь чудовищных размеров. Зато я теперь стал ненавидеть отца, продавшего мое фото, одновременно, сам уже тридцатилетний, чувствовал себя своим отцом, ненавидя себя, младенца; путаница эта преследовала меня и во сне, где отцы с Дюделеровым лицом гонялись за ненавистными младенцами с лицом отца, к великому сокрушению моей юной пышнотелой матери с доброй грудью кормилицы.