Повести наших дней

Подошли к маленькому ручью. Он бежит по каменисто-песчаному дну. Жизнь ему дали и дают родники, которыми богато подножие кургана. Вот и деревянная кладь через ручей: на толстых сваях лежат вплотную два тяжелых, сверху стесанных и замшелых от времени дуба.

По клади перешли на другой берег. В сторонке от маленького холмика, похожего на осевшую копну сена, из земли выходила неширокая железная труба. Из полусогнутого конца ее веселой струей вырывалась вода.

Полина спросила:

— Пойдем напьемся?.. Хочется хоть немного ключевой.

— Пойдем. Кстати и про запас наберем. — И Огрызков тут же достал из сумки флягу.

Если ключевую воду они сразу заметили, то не сразу увидели тощего старика в коротком, облезлом полушубке с куцыми рукавами, подпоясанном безобразно низко обвисшим ремнем с бляхой.

Небрежным взмахом старик остановил Полину и Огрызкова. Мелко и часто шагая, он подошел к ним. Из-под дырявой и помятой пилотки, натянутой как можно глубже, он уставился колючими глазами на них.

— Вы ж оба еще молодые. Глазам вашим положено быть зрячими. Почему же не прочитали, какого приказа надо держаться? — с укором проговорил он, указывая на щиток с надписью по-русски:

«Вода тут пить русским не дозволено. Дозволено тут германским».

— Понятно, дедушка, — со вздохом проговорила Полина.

— «Они» приезжают сюда с бочонками, а то и целую цистерну пригонят за этой водой. Сильно она по нраву «им»… А я «ими» представленный охранять воду…

— И это понятно.

— С лету ты все понимаешь…

Старик в назидание хотел еще что-то сказать, но Полина помешала ему. С подчеркнутой вежливостью она проговорила:

— Понять, кому ты, дедушка, служишь, — это можно и «с лету». Экипировка у тебя «ихняя». Рукава у полушубка обгрызенные. Будто собаки рвали их, пока не надоело. А ремень с бляхой достался тебе, дедушка, с очень пузатого фашиста. Хоть и застегнул ты его на самую последнюю дырку, а все равно ему не удержаться на твоих телесах. Он вот-вот упадет тебе на колени.

— А ты не дюжа! — рассердился старик, но не нашел, что добавить к этим словам.

Уходя, Полина пояснила Огрызкову:

— На старика не будем обижаться. Не от доброй жизни по обличью он стал нерусским. Вот и не в силах нас, русских, напоить ключевой водой. Обойдемся как-нибудь.

И на этот раз не нашлось у старика тех слов, какими он мог бы сейчас высказать то, отчего потемнел в лице. Шел он теперь сзади Огрызкова и изредка негромко наставлял:

— Нечего тут!.. Идите!.. Проваливайте!.. В кусты скорей!.. В кустах оно безопасней!..

Уже в кустах он неожиданно для Огрызкова вырвал у него порожнюю флягу и сердито приказал:

— Повремените тут! Ничего с вами не стрясется!

Он быстро кинулся назад и сейчас же вернулся.

В его жилистых вздрагивающих худых руках была мокрая фляга, которую он протянул Огрызкову, и с упреком проговорил:

— Пои́ свою разговорчивую и сам пей. Пейте столько, сколько душе потребно. А в дорогу я еще принесу.

И старик принес им еще флягу ключевой воды. Он продолжал сердиться и на прощание высказал горькую обиду:

— Ты скажи своей подруге, — указал он взглядом Огрызкову на Полину, — хоть обряд у меня и вся образина «ими» попорченная, но душа осталась в сохранности. Она у меня русская. Она живет у меня в самой глубине. «Им» не добраться туда. А уж если доберутся, то считай, что не будет больше деда Демки. Был — и кончился. — И, уже обращаясь непосредственно к Полине, сказал: — А ты, голуба, не будь таким взыскательным судьей колхозному опытному хлеборобу деду Демке. На старости ему трудно развернуться, вскипеть. Хоть «они» и обрядили деда Демку так, что ему — законное место на бахче грачей пугать…

Пока он говорил, дыхание становилось у него чаще и короче. Немного отдышавшись, он спросил Полину:

— А как теперь ты будешь думать про жизнь деда Демки?

— Дедушка Дема, а ведь мне тогда не было видно твоей души. Ты же сам сказал, что она живет у тебя «в самой глубине». А сейчас ты открыл ее нам. Хорошая у тебя душа, русская…

— То-то… — успокоился дед Демка.

* * *

Склоны Коншина кургана погружались в темноту, как в стоячую воду. И эта темнота стремилась стать плотней и черней. Вызревали звезды. Ветер совсем унялся, и в окружающем степном мире установилась такая тишина, что за километры слышны были металлические стуки машины. Но стоило машинам на какую-то минуту затихнуть, как обнаженным становился крикливый разговор по-немецки. Нетрудно было догадаться, что «они», крикливые, спешили, нервничали, и потому все у них получалось не так, как бы они хотели. В темневшем небе заметнее становились огни изредка пролетавших самолетов, и гул моторов настойчиво будоражил тишину, что обжилась там, в высоких просторах.

Накормив Полину сыром и армейским хлебом, напоив ее из фляги водой, Огрызков спешил теперь устроить в травянистой котловине постель из сухих листьев. Он торопливо собирал листья там, где кустарники разрослись гуще, куда их нагнал ветер, бушевавший в минувшие дни…