Повести наших дней

А Полина молчала. Она сидела пригнувшись, устремившись вперед. Поднятыми ладонями она ограждала уши от всех посторонних звуков и от возбужденных слов Огрызкова. Она хотела яснее расслышать что-то другое, что было самым важным для нее в эту минуту. Когда по чьей-то зычной и злой команде там, внизу, стихли крикливые голоса, Полина ясно расслышала слова:

— …флиегер… унзере!.. Вервундет!.. Шнель, шнель!

Она зарыдала.

Чуть позже Полина уже тихо плакала и говорила Огрызкову:

— А ведь точно, наш сбил фашиста. Их летчик еще живой. Они спешат к нему, Я хорошо расслышала их слова.

— Так чего же ты плачешь?

— Плачу потому, что эти самые слова: «унзере» — наш, «флиегер» — летчик — прокричал им мой сынок Володя, когда наш летчик пролетал над казарменным двором, где у «них» шли какие-то занятия. Летчик удачно сбросил бомбу… И тут скоро из казарменного двора вышел молодой офицер и недобрым голосом спросил у ребят, кто из них кричал: «Флиегер унзере»?.. Володя сказал, что он кричал… и еще добавил, что умеет угадывать своих. Офицер велел Володе идти домой, к маме, а сам выстрелил ему в затылок… И с тех пор идет Володя к своей маме…

Полина на какие-то секунды оборвала свой рассказ, а потом попросила Огрызкова:

— Помоги мне чем можешь. У меня сейчас все болит. У меня и душа в лихорадке… Тит, а ты горю не поддавайся. Придут в себя — вместе порадуемся.

Когда они снова устроились в своей постели, в постели обреченных изгнанников на родной земле, Полина попросила:

— Дай мне, Тит, свою руку. Я положу ее под щеку. Так скорее отогреется моя душа. В такое время люди узнают друг друга в короткие часы. Ты тут весь… И я тут вся. Не скупись, дай руку… А ладонь у тебя широкая и добрая ко мне. Вот и хорошо… Спать будем…

— Полина, тебе так надо уснуть. Усни…

Они не слышали, как в подкурганной низине снова простучали моторы возвращавшихся машин, не видели, как догорал, исходя последним дымом, подбитый самолет. Они крепко спали.

Стожары уже потухли. На небе звезд стало куда меньше. Предзаревая прохлада давала знать о себе. В полусонном беспокойстве Огрызков то и дело укрывал Полину всем, что заменяло им одеяло. Он не знал, что она уже проснулась…

«Он все укрывает меня… а себя нет… Он за всю ночь не высвободил своей руки… Ладонь его вот тут, под моей щекой», — невольно думала она об Огрызкове.

В душе Полины рождалась нежность к этому человеку. В жизни у нее не осталось тех, с кем она была нежна, с кем ей положено быть нежной: муж убит на фронте, сына, двенадцатилетнего Володю, эсэсовец застрелил, а мать, вовсе еще не старуха, с горя умерла… А нежности в душе Полины было много. Утраты, лишения заглушили ее. В душе поселилась суровая горечь. Она обязывала дорожить только тем, за что ее родные, любимые люди отдали жизнь. Память о них требовала этого. Полина твердо знала: они отдали жизнь за все, что мы называем «нашим». «Нашим» его называли и те давние, старинные люди. «Нашим» его называли и те, что жили еще раньше старинных.

На дорогу скитальцев Полина вышла не потому, что ей, горожанке, нужно было в селах, хуторах добыть чего-то съестного, — муки, картошки, пшена… Она тогда не думала об этом. Она была близка к тому, чтобы наложить на себя руки, уйти из жизни туда, куда ушли мать, Володя, муж. Но подруги, соседки, сказали ей: «Полина, не дури!» Они забрали ее с собой в дорогу на поиски того, что необходимо, чтобы выжить и чем-то помочь другим в их тяжком положении. По этим дорогам, а вернее, по обочинам этих дорог она шла с людьми, души которых томила одна тоска, одно ожидание…

В общении с ними Полина твердо осознала: ей обязательно надо жить. Хотя бы потому, что среди этих людей она моложе многих, сильней их и может стать полезной им, может облегчить их жизнь. Только однажды она отказалась от очередного похода по дорогам скитаний. Спутницы, расстроившись, удивленно спрашивали: «Полина, ну почему не пойдешь?.. Ну почему?..» Она ответила: «Не на всякое «почему» положено давать ответ. Не приставайте!»

Именно тогда, когда Полина отказала своим спутницам, она узнала от одной из своих подруг, Федосьи, что к ней пристает «с любовью» тот самый эсэсовец, который застрелил Володю. Подружки не спорили — надо или не надо его убивать. Они решили, что свидание эсэсовцу безопасней назначить в домике Федосьиной матери. Старуха недавно похоронила мужа, ей одной было страшно, поэтому на ночь она уходила к дочери. Вот и воспользовались подруги этим домиком, который прилепился, как ласточкино гнездо, к глубокому обрыву.

Полина отчетливо помнит поздний вечер. На окраине города темно. Месяц и звезды лишь на минуту-другую покажутся из-за глубоких туч и опять скроются.

«Придет или не придет?» — беспокоились подружки. Но он пришел. Увидев, что их двое, не удивился: их мужья на войне, а сами они еще молоды…