Повести наших дней

От деда Демки Огрызков узнал, что к этому колодцу хуторяне ходили «за сладкой водой». Астах гордился тем, что именно в его колодце была такая вкусная вода. Он находил время держать в порядке и деревянный сруб, и подходы к самому колодцу. Он и перелазы через плетень в леваду от поры до времени поправлял и укреплял, чтобы хуторянам было удобней и легче перелезать. Он говорил о воде своего колодца: «Такую воду мне дала земля — наша кормилица и поилица. Чего ж не поделиться этой водой с теми, кому она по вкусу?»

Теперь и Полина от Тита знала все об Астаховом колодце.

— Ты говоришь, Тит, что у колодца всегда можно было видеть людей? А теперь около него ни души…

— Ни души, — согласился Огрызков.

Тосковал около колодца одноногий журавель. Ненужно висело на нем ведро. Никто не появлялся ни у перелазов через плетень, ни на протоптанных стежках к колодцу… За Астаховой левадой пологой дугой плотно прижался к берегам узенькой речки хутор Подкурганный. В его переулках, во дворах жизнь тоже ничем не дает знать о себе.

Полина опять нарушила молчание:

— Груня говорила мне: по берегам речки тут росли высоченные вербы. Грачи в этих вербах наводили свой порядок: так кричали — хоть уши затыкай. А ворвались в хутор фашисты — и стали кричать горластей грачей, — срубили самые высокие вербы, отправили их, должно быть, на укрепление своих окопов… Грачи замолчали и тут же куда-то улетели. И по сей день не вернулись.

Полина вздохнула раз-другой и опять заговорила:

— А еще Груня рассказала про ту вон мельницу, что за хутором. Видишь ее?

— Ее же и слепой увидит. Стоит на голом месте, на пригорке.

— А другую мельницу видишь?.. Она должна стоять рядом с этой.

— Другой там нету.

— А куда же она девалась?

— Может быть, ее там никогда не было.

— Была. Груня больше тебя знает. Растянули «они» ту мельницу на бревна и увезли туда нее, куда отвезли срубленные вербы. Хотели и эту тоже… Сам староста ходил к «ним» с поклоном…

Поднималось солнце над хутором. Его оранжевый свет мягко закипал на побуревшей низкой траве кургана. Отчетливей стал виден зеленый букет на Астаховой могиле. Заметней обрисовалось все, что «они» начали делать на той стороне хутора, у одиноко темневшей мельницы.

Огрызков горестно заметил:

— Должно быть, «им» показалось, что подкурганный староста, когда «их» просил и кланялся, пожалел согнуть пониже свою спину. «Они» вон начали рушить и эту последнюю мельницу. Э, как летят вниз куски крыши!..

Мельница обескрылела. Она казалась осмеянной в своем единственном назначении — хлопотливыми взмахами крыльев встречать ветер. И ничего, что, махая крыльями, она не отрывалась от земли и не улетала, — у нее была другая обязанность: крутить жернова, перемалывать зерно на муку.

— Груня говорила: «Не дай бог, и эту мельницу снесут… Их тут было две на три колхоза. Без этой мельницы нам придется криком кричать!» Тит, а ведь найдут подкургановские выход из положения. Найдут… Так почему же на душе такая скорбь по этой мельнице? Титушка! — Она невольно прижимается к нему.

И хотя щеки Огрызкова больше забородатели, он отчетливо чувствует, как горячи ее слезы. Его губы тянутся и тянутся к уху, к пряди светлых мягких волос — так ему удобнее целовать ее и шептать:

— Полина, дорогая моя… Ты же сама вчера мне внушала, что трактор НАШ, а «они» его под кручь… со смехом под кручь. Вот и мельница. Она же НАША, а «они» ее кромсают, валят.

— Да-да, Титушка! — сквозь слезы горячо шепчет Полина. — «Они» топчут все НАШЕ — и живое, и мертвое! Потому-то и по мертвому скорбит душа! По трактору, по мельнице…

Строгим шепотом Огрызков заставляет Полину замолчать:

— Постой-ка. Вроде Семка Бобин на курган поднимается… Держит направление к Астаховой избе. И если дальше будет держаться этого пути, то минует могилу и к нам в кусты гостем припожалует.

И нет уже в глазах Полины слез, и щеки ее успели стать сухими, с лица исчезла горечь. Ее заменило напряженное, холодное внимание.

— Не все «они» у мельницы. Кто-то есть и в хуторе… Костыль тут. Вчера он выручил нас из беды. На кукурузном поле он был подходящим оружием. А тут — нет… Семка заорет, а «они» — ему на выручку.

— Значит, нам надо податься поглубже в кусты, — и Огрызков готов был подняться.

Но тут же их опасения сами собой отодвинулись. Из хаты Астаха вышла то ли молоденькая женщина, то ли девушка. Худенькая и высокая. На ней темно-коричневый свитер, черная юбка. Она в маленьких, по ноге, сапогах. Ее узкая талия перехвачена поясом. На правом плече у нее — жесткая сибирьковая метла, а в левой руке — лопата с короткой ручкой. На вид эта женщина такая легкая, молодая, но почему же она так нерешительна в своей походке? Почему шерстяная темная шаль так низко спущена на лоб? Зачем она то и дело останавливается? Невольно подумаешь: сейчас повернется и пойдет назад. Но нет — она все-таки опять идет вперед, к еще не осевшей могильной насыпи.

— Тит, так это же Параскева — Астахова дочь, — возбужденно шепчет Полина. — Ну что молчишь?

— Уверен, что это она. Только вот почему за ней, как на веревке, тянется фашистский прихлебатель Семка Бобин?