Повести наших дней

— Где-то для своих убитых фашисты устроили кладбище. Временное. Дескать, сразу отправить их в Германию не хватает транспорта. Наших старых и малых сгоняют рыть могилы. Оказался там один из подкурганцев, так они и его зацапали. Рыл он с большой охотой. Фашистские начальники заметили его усердие и отпустили… А убитых подвозят и подвозят.

Груня замолчала. Задумчиво улыбнулась и сказала:

— Если бы мы с Полиной там копали им могилы, нас бы тоже за усердие отличили. Нашему коменданту я бы выкопала такую глубокую могилу, чтобы он из нее не выбрался даже в час, когда затрубят ангелы.

— На него особый зуб имеешь? — спросил Огрызков.

— Да как же не иметь?

Груня называет коменданта змеей. Объясняя Огрызкову, чем именно похож комендант на змею, она говорит:

— Он может быть ласковым: в мутных глазенках его и в словах ну прямо мед, а потом… цап-царап — и поминай как звали раба божьего.

Груня называет тех хуторян, кто уже попался в ласковый капкан коменданта. А не сегодня — так завтра беда обрушится на голову деда Демки. С утра комендант пообещал возмутившимся женщинам мирный порядок, а Семку Бобина через три дня выдворить из хутора, но сделал все наоборот: приказал составить список женщин, которые приводили к нему Семку. В этот список попал и дед Демка как главный нарушитель порядка. Семка же Бобин, прослышав от кого-то, что жену надо искать или в Шахтах, или в Ростове, попросил коменданта помочь ему подъехать с попутным грузовиком если не до станции, то хоть сколько есть возможности… И комендант усадил его в попутную легковую.

— И Семка теперь трясет своей козлиной бородой на мягких рессорах, — со вздохом закончила рассказ Груня.

— Ты думаешь, что деду Демке и в самом деле каждый час надо ждать беды? — опасливо спросил Огрызков.

— Два дня коменданта не будет. Какой-то начальник срочно затребовал его к себе на фронт. Есть время собрать деда Демку в дорогу. С вами завтра он и уйдет. Мы тут с Полиной так решили. Согласен?..

— А точно выяснили, что Мая Николаевна, Мавра и раненые уже не в хуторе, а там, где им и надо быть по их положению? — спросил Огрызков.

— Точно отправлены. Проверила и перепроверила, — ответила Груня.

— Тогда поспешите собрать деда Демку в дорогу… Злобствуют на него и те, что у ключа за водой…

— Злобствуют на него и в хуторе. Даже староста приходил и дал мне совет побеспокоиться о старике, — пояснила Груня. — Ты, Тит, не удивляйся. Наш староста попал в старосты как кур в ощип. Известно, что на такую работу «они» сажают пострадавших при советской власти. А он пострадал больше из-за слабости характера. Те, что крали с колхозного тока, заставили его отвернуться и набрать воды в рот… Напоследок он мне сказал: «Мое положение, Груня, трудное… Не знаю, на какую ногу хромать: захромаешь на правую — оплеуху получишь, а если на левую, то жди подзатыльника, а то еще чего-нибудь похуже…» Нет-нет, я ему верю. Да не одна я…

Она встала. Взгляд ее красивых, чуть косящих глаз стал строгим, задумчивым. Молчали Полина и Тит Ефимович. Молчали кусты. Молчал древний курган. Молчала и степь.

Груня сложила готовые венки, осторожно завернула их в мешковину. Она уже договорилась с Полиной, что венки отнесет Параскеве, а уж Параскева положит их на могилу отца. Прощаясь, Груня сказала больше Титу, чем Полине:

— Бабка деда Демки уже знает, что ее старику надо поскорей подобру да поздорову смываться подальше. Старуха уже облила щеки слезами. Такой ей надо помочь собрать деда в дорогу… А вы оставайтесь тут до высокого восхода солнца. Еще ночку померзнете. Вы еще молодые. Ждите.

И она легко и быстро скрылась за кустами.

Груня ушла, а они сидели и думали о ней, но мыслей своих не высказывали. Их задумчивое молчание, пожалуй, нетрудно пересказать словами: была и ушла — и унесла с собой что-то очень дорогое. Сказала: «Ждите, ждите до высокого восхода солнца». Но в этих днях так много злых помех, что рассчитывать на завтрашнюю встречу с ней и можно и нет.

Оба так хорошо знали о своем бесправии распорядиться жизнью, что не стали в очередной раз заводить о нем разговор. Заговорили о Груне опять:

— Подружка твоя настоящая степнячка и лицом и станом. А легкая какая! Подведи к ней самого лихого коня — вскочит и помчится, только ее и видали, — сказал Тит Ефимович.

— Да, — отозвалась Полина. — А ты заметил, что глаза у нее капельку косят?.. В девичью пору мы ее дразнили Калмычкой. Она нам, бывало: «Тут вина не моя, а моей родной бабушки. В степи она повстречала молодого калмыка на коне. Скосила глаза и, должно быть, глядела на него больше положенного».

— Веселая.

— Тит, она тебе очень нравится?

— А кому она может не понравиться?

— Это правда.

…Разговор о Груне они продолжили вечером, когда над курганом и над степными просторами нависла покойная темнота с бесчисленным множеством звезд.

— Я думала вот над чем, — заговорила Полина. — Кого бы я взяла себе навсегда… — И тут же она поправилась: — Не одной себе, а себе и тебе. Я взяла бы из Подкурганного Груню. — Потом еще подумала и сказала: — Нет, лучше бы было взять нам Параскеву.

— Это почему же?