Повести наших дней

— Фашист, он на нашей земле что пуганая ворона — куста боится.

Когда поравнялись с кустом, их остановил голос:

— Добрые люди, окажите малую помощь.

Наполовину обойдя куст, они стояли теперь около незнакомого чернобородого человека. Борода у него коротенькая, густая, без единой седины, хотя по другим признакам на его лице ему дашь все пятьдесят с надбавкой: взгляд темных глаз из-под черных бровей таит в себе бремя пережитых лет, а резкая складка, сблизившая брови, залегла прочно, — по ней догадаешься, что этому человеку есть над чем тяжко задуматься.

Незнакомец заговорил:

— Я сбежал ночью вон из того хутора. Самого хутора отсюда не увидишь, а колокольню зоркому глазу можно заметить… Сбежал я оттуда, говорю, ночью, а утром вот где очутился. Мне обязательно надо было сбежать…

Он говорил и все время бережно держал правой рукой левую руку ниже плеча и чуть выше локтя.

— Мне подумалось, что двое мотоциклистов гнались за мной. Я спрятался за куст. А они издали обстреляли куст и ускакали своей дорогой.

— Так ты поранен? — строго спросил Огрызков.

— Рана будто не опасная. Была кровь. Засунул платок и вот держу его. Теперь кровь не просачивается. Поглядите, что там нужно сделать…

Полина и Огрызков осматривали рану незнакомца, а он продолжал говорить:

— Может, «они» стреляли по кусту, а вовсе не по мне?..

Тут уж дед Демка, знаток по части того, что фашистам нравится, а что им не по душе, повторил свои слова:

— Я уж говорил: «им» куст — то же, что пугало вороне.

Рана у незнакомого человека была неглубокой. Огрызков умело закрепил на ней платок и тут же сказал незнакомцу:

— Если нам попутчик — пошли вместе. А то — как знаешь…

— Я видал, куда вы шли. Пойду с вами, а потом, может, поверну…

Вместе со всеми он выходит на зимник, оглядывается, продольная морщина сильнее стягивает его черные брови. Он говорит сам с собой, хотя громко:

— Потом поверну, может, вправо… может, влево… а может, совсем в обратную сторону…

На вопрос Полины: «Какая беда у вас случилась?» — он не ответил.

Дед Демка спросил его:

— Выходит, ты и дороги себе не определил?

И этот вопрос незнакомец обошел молчанием.

Его поведение начинало тяготить спутников. Нарастало недоверие к нему. Огрызков, заметив, что молчаливо шагавшие Полина и дед Демка становились угрюмыми, обратился к незнакомцу:

— Мы трое — вместе, потому что знаем, кто нам — враг, а кто — самый близкий друг. Наши помыслы открыты. И надежды у нас одни и те же. Мы с полслова, с одного взгляда понимаем один другого. Вот и вместе… А кто ты? От кого бежишь? Что тебя заставило бежать?.. Мы не знаем. И замечаем, что сказать об этом… ты не собираешься. А раз так — то не мешай свободе хоть на этой дороге. Мы тоже не будем мешать тебе обдумывать и делать что-то свое. Иди, а мы поотстанем… А хочешь — поотстань ты, а мы пойдем… Так будет лучше и тебе и нам.

Трое остановились и ждали, что скажет незнакомец. А он тоже стоял и молчал. Лицо его сейчас выражало не опасение, а опустошенность, страдание. Он смотрел вниз, на ломкую, подсохшую траву зимника. Но ручаться можно было — глаза его не видели того, на что смотрели.

Дед Демка сказал:

— Пошли. Человек хорошо подумает и пойдет своей дорогой.

И незнакомец сказал, не поднимая глаз:

— Ну что ж… идите.

Трое по своей дороге на юг не прошли и сотни шагов, когда сзади раздался крик:

— Постойте! Постойте! Вы же русские! Вы же люди! Вы меня поймете!.. Я вам все расскажу… Я его прибил до полусмерти…

Последние слова он уже не кричал, а говорил, потому что догнал троих и они могли слышать его, если бы он говорил даже очень тихо.

Все четверо по зимнику идут медленно, нерешительно, точно в заблуждении: надо ли идти, или не надо… Незнакомец рассказывает своим спутникам о себе. Да он теперь им уже не незнакомец, а Василий Васильевич Зотов.

…Василий Васильевич и в самом деле минувшей ночью прибил своего хуторянина Ивана Панфиловича Зайцева. Прибил не предвзято, не намеренно. Да он даже не ожидал встречи с ним… Признался, что Ваньку Зайца и в давние годы недолюбливал. Ванька всегда хитрил перед хлеборобской жизнью: все искал легкой, бесчестной наживы. Любил попить и пожрать на чужой счет. Водился за Ванькой и такой грешок: на рынке покупал захудалую скотиняку, ночами откармливал ее на чужих посевах, потом продавал… Василий Васильевич, жалуясь на Ваньку Зайцева, сказал о нем, что именно этот фальшивый человек во время организации колхоза стал во всю глотку кричать в защиту колхозного построения…

Василий Васильевич колебался: идти в колхоз или нет?.. По правде говоря, не очень хотелось в колхоз… Дело новое, как сложится жизнь в колхозе — в тумане не видно… Очень хорошо помнит, что после раздумий в колхоз записывались хлебопашцы достойные, умелые труженики. Василий Васильевич все видел, все слышал… вздыхал и молчал. Против колхоза не обмолвился ни одним словом. Чаще, чем обычно, приходили ему на ум слова: вольному — воля. Но, увидев на очередном собрании в президиуме и Ваньку Зайцева, в негодовании громко заявил: