Повести наших дней

Вместе с ними он теперь прислушивался к клику приближающихся журавлей и к тихому голосу той, кого называли Полиной.

— Деда Дема, тебя тогда с нами не было: ты ушел в хутор Верхние Выселки, — говорила она. — Беда Василия Васильевича заставила тебя идти в тот хутор… Ты не слыхал, как Груня, опозоренная фашистами, жаловалась осенним журавлям. Кричала им туда, в небо: «Прилетайте весной к нам!.. Приносите лучшую жизнь. Я буду вас ждать-ждать!»

— Не дождалася наша Грунюшка весенних журавлей, — покачал головой опечаленный дед Демка.

— Не дождалась их и учительница… задавили «они» ее машиной… — продолжала Полина.

А клич журавлиный нарастал, ширился, точно журавли хотели, чтоб их услышали все, кто живет на просторах этой степи.

Врач теперь прислушивался к словам этого худого, высокого, с ровно остриженной каштановой бородой:

— Не дождался их голосов и товарищ Щебуняев, не дождалась и мать Левушки, и многие другие, что были в живом потоке в ту страшную ночь… Не дождалась их и моя дочка Нюра…

— Постой, Титушка, ты ж мне о ней ничего не говорил!.. Я даже не знаю, где ее могила? — испуганно спросила Полина.

— Нет могилы у моей дочки. Фашистские бомбы разорвали ее на переправе, на самом берегу. Остались от нее только пятна крови на песке. Их сгребли в воду…

Полина еще о чем-то хотела спросить его, но ей помешали журавли: они все громче кликали и кликали весну. Они теперь летели над их головами.

Шофер засигналил. И все вернулись в машину и молча глядели из окна на удаляющегося деда Демку.

Врач понял, что единение этих людей было высоким и сильным, и ему захотелось сказать им что-то хорошее, но он никак не мог сообразить, что же все-таки надо сказать.

И только тогда, когда машина уже набрала скорость, он сказал:

— Тут нам осталось перевалить два взгорья, а с третьего мы увидим Дон. Издалека увидим. Он там делает синюю петлю.

Та, что с черной повязкой на глазу, ее имени врач не знал, за всех ответила ему:

— Спасибо.

______

ОТ АВТОРА. Когда писал эту повесть, не раз задумывался о людях Палестины, Чили, Ливана… Их безмерные страдания вызывали острую боль в сердце. Ведь в какую бы нацистскую одежду ни рядился фашизм, он несет и физическую и духовную смерть тем народам, где насильственно устанавливает свой «правопорядок». И мне страстно хотелось, чтобы порабощенные народы скорее сбросили гнет фашизма, чтобы они скорее услышали в своем небе КЛИЧ СВОИХ ВЕСЕННИХ ЖУРАВЛЕЙ!

Михаил НИКУЛИН

ПОГОЖАЯ ОСЕНЬ

Большая общая тетрадь в обложке из черной клеенки. На первой странице не бьющим в глаза почерком написано:

«Здесь я, литератор Михаил Владимирович Гаврилов, буду записывать то, что найду важным для себя и для моего друга Николая Ивановича Шустрого… Еще недавно мы с ним только познакомились, но так успели сблизиться, что поговорка «Старый друг лучше новых двух» потеряла свой смысл.

Подумать только, как я огорчен, что мой друг внезапно и надолго уехал из областного центра в другой город нашей же области. Газета, посылая его туда собкором, имела право не посчитаться с моими желаниями.

Итак, Николай Иванович Шустрый живет уже с неделю в другом городе, за сотню километров отсюда. На газетных страницах он уже напомнил о себе корреспонденциями «У металлургов перед Октябрьскими днями» и «По чеховским местам». И все же как это мало в сравнении с тем, что давало мне живое повседневное общение с ним! Невольно заведешь тетрадь, чтобы от поры до времени выкладывать то, что уже перестает вмещаться в сердце.

Тетрадь с записями мне нужна еще потому, что Николай Иванович иногда все же будет приезжать в областной центр и обязательно будет заходить ко мне. Заглядывая в тетрадь, я легче вспоминаю, о чем в свое время хотелось поговорить с ним. Без записей я о многом забуду…»

Запись первая

За окном — ранняя осень. Тополя и акации еще полетному зелены, а клены уже загорелись светло-желтыми кострами. Широкая асфальтированная улица давно гудит под тяжестью снующих машин, и гул этот напоминает далекую грозу. Из-за стола через окно и через крышу противоположного дома я вижу почти квадратный кусок неба, голубого, чистого и глубокого. За этим трехэтажным домом оно пологим откосом сваливается туда, откуда в минуты уличного затишья доносятся гудки паровозов, напоминающие мне о степных просторах, об изгибах накатанных рельсов. И степь и рельсы зовут в дорогу, а я что-то сегодня слишком прочно сижу на стуле.