Повести наших дней

Он редко не спорит о донской песне. Понимая его право в этом вопросе быть авторитетнее многих, я ждал и сейчас его болезненно-нетерпеливых, немногословных и веских возражений. Но этого не случилось. Поразмыслив, Александр Михайлович сказал:

— Мне, брат, тоже иной раз так кажется… А все же твердой решимости нет, чтобы сделать пометку для исполнителей другую, хотя в разрывах, в повторах песни — жаркие метания сердца… А вот поверь мне без оглядки, что все хоры пели ее неторопливо. В чем же тут загвоздка?.. Может, в том, что пели ее все пожилые люди: мудрые судьи лишнего не позволят, но уж что выскажут — точно печать приложат… А может, сердцем чуяли, что им, певцам, нельзя очень близко подпускать к сердцу молодушку с ее бедой, иначе песня потеряет эпическую непринужденность и плавный размах… Надо бы обо всем этом как следует подумать…

И он вдруг, недовольно поморщившись, отмахнулся от своих мыслей:

— Всем беспокойным людям жизни не хватает для нужного дела. Читай вот эту.

И я начал читать там, куда он ткнул смуглым строгим пальцем:

Ой, горе… бабочке,
Ой, горе… молодой —
Скучно жить ей одной,
Ой, без милого дружка,
Без надеженьки.
…Ой, со старым была
Да сыстарилася.
Ой, как пойду сы горя
Во чисто поле
Разгуляюся,
Ой, сы милым дружком
Повидаюся…
…Нагутарюся!

А грач, сидевший на голой акации у старого гнезда, все кричал и кричал. И удивительно, что Александр Михайлович не злился на него. Слушая меня, он слушал и грача, присматриваясь к нему. Песня закончилась, и он с почти неуловимым оттенком шутки сказал:

— Так и знай, что от этого грача его молодушка улетела «во чисто поле, сы милым дружком повидаться»… Там она не на шутку заговорилась… А он тут, видишь, крыльями бьет, а крылья у него до невозможности обтрепанные! Анафем старый! Взял и сбил нас с хорошей мысли, — отмахнулся он от грача и больше не обращал на него внимания.

…Мы уже читали семейные песни. Спокойствие их звучания, то спокойствие, которое вобрало в себя песенное повествование за долгие годы своей жизни, не могло скрыть от нас тягостной доли казачки, вынужденной жить с «неровней», с «неласковым»… В этих песнях так много горячих слез, мольбы к отцу-матери, чтобы не выдавали своей доченьки за «непригожего». Но скупой расчет родителей часто не считался ни с просьбами, ни с жалобами. И влюбленной оставалось о минувшем счастье думать как о неповторимом сне:

Ай, сон мой милый, сон счастливый,
Воротися, сон, назад.
Ай, сделай бабочку, меня, счастливой
Хоть бы в жизни один раз!

А то идти на обман «законного», постылого мужа, идти на позор, рисковать заплатить жизнью за крохи украденного счастья:

…бабеночка в окошко глядит…
С милым речь говорит…
«…Помешкай же ты, мой миленький…
…Постылый мужишка, ай, на руке лежит,
Ай, в глаза смотрит…
Ай, в глаза-то он смотрит, смотрит,
Ай, целовать велит…»

Сегодня эта песня, видимо, с особой силой тронула Александра Михайловича.

— Будет читать… Будет… Знаешь, мысли мне пришли о запевалах… Хочешь знать, не в первый раз я о них…

Он так спешил высказаться, точно был стеснен во времени, а может, боялся, что мысли вдруг улетят от него и не вернутся.

— Скольких довелось мне слышать! И помню таких… разных… разных, как небо и земля… А спроси: какой из них лучше? В том-то и беда, что каждый по-своему самый лучший… Но один любовную и семейную песню запевает так, как будто перелистывает старинную дорогую рукопись, а другой с ней, как со своей возлюбленной, — запросто, с улыбочкой… Один с песней — строго, бережно, а другой с ней, как с шелковыми нитками, — вьет, что захочет… И эти разные запевалы не любят один другого. Строгие говорят про веселых: «Разве ж это запевалы?.. Они, как лисьи хвосты» болтаются из стороны в сторону». А веселые обзывают строгих староверами и говорят про них: «Заладили — креститься надо вот так, а не этак».

Листопадов подумал и заговорил больше для себя, чем для меня:

— Конечно, и те и другие делают одно дело: первые оберегают наследство предков, а вторые — развивают его. Умные песенники хорошо понимают это. Успею — соберу их высказывания в одну тетрадь. Солнце обогреет…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и спросил:

— Да, на Миус-то скоро уезжаешь?

— Завтра.

— И надолго?

— На две недели…

— Надолго, — заметил он.

Теперь я вспомнил, что эта наша встреча была самой последней: на Миусе из газеты я узнал, что он умер… Невозможно было представить этого человека обреченным навсегда лежать на спине с той неподвижностью, от которой у живого холодеет сердце.

Запись семнадцатая