Повести наших дней

— Да это и по кучеру видать было. Не успела она сесть, как он начал стегать лошадей кнутом… Людям спешить, а тут дождь проливной. Дорога — прямо тесто… И скажи, не перестает! — пожаловалась Мавра Максаева и посмотрела на деда Никиташку, который, опустившись на корточки около печи, курил. Легким синим потоком дым устремлялся в круглую отдушину для самоварной трубы.

Казалось, дед сильно был увлечен куреньем и не слышал, о чем шел разговор, но в действительности он слышал все. И стоило большеглазой Ульяшке Лукиной, заглянувшей в окно, недовольно заметить, что дождю пора бы перестать, как, резко отшвырнув недокуренную цигарку, Никиташка горячо заговорил:

— Ты не говори так!.. Матвей и Мирон готовы волосы на себе рвать из-за того, что дождь не перестает. Им-то что нужно? Чтоб весна уходила подальше, а земля сохла незасеянной… И так я думаю своей лысой головой, что дождь с нами в союзе… Пущай польет еще денька два-три. И земля наберется влагой, и бандитскую силу отгонят, да и Филипп поднимется…

Из спальни, от Филиппа, тихо скрипнув дверью, вышел Иван Петрович. Он пожелтел еще сильнее, стал совсем поджарым, а кадык на его длинной морщинистой шее заметно вырос. Но помутневшие от бессонницы глаза улыбались. Шутливо пригрозив пальцем деду Никиташке, он сказал:

— Ты, полчанин, высказывайся потише, притормаживай немного… Филипп уснул…

…Были в передней Ивана Петровича два человека, которые слушали все разговоры, а сами не обмолвились ни словом. Они и сидели на одной скамейке, почти у самой двери в сенцы. Одной из них, Наташке, невыносимо хотелось поговорить, но Хвиной строго приказал ей ходить по хутору, слушать, что говорят, и молчать как каменной. А все, все, что услышит, рассказывать ему. Нет, не рассказывать, а «доносить». Это были первые слова, сказанные Хвиноем после гибели его кума и друга Андрея Зыкова:

— Доносить! Будешь доносить!

Холодом повеяло на Наташку от слов свекра.

— Наташа… — Никогда Хвиной так нежно не называл свою сноху. — Ты ведь, Наташа, понимаешь, какая беда приключилась? Ты у нас умная, сама понимаешь, что, если повесим руки, большая беда может прийти!

Потом он начал шепотом ругаться, и морщинистое, в клочковатой бороде лицо его и запавшие глаза становились страшными.

— Наташка, мы с тобой в Осиновском беспощадная Чека! Так сказал Иван Николаевич… и посмей мне приказа не выполнять! — Он поднял кулак.

И в ласке, и в угрозах Хвиноя сноха чувствовала силу, властность, решимость, которых прежде в нем не было, и вынуждена была безропотно подчиняться. Потому-то, непоседливая и общительная в радости и в горе, она сидела и молчала.

Второй «молчальницей» была Гашка. Но ей-то как раз молчать было легче всего. Она просиживала здесь в безмолвии часами, и ее уводили домой или сама Ульяшка Лукина, или кто-нибудь из ее зареченских подруг по супряге. На Ульяшкином дворе, который стал супряжным двором, во время проливного дождя только и было забот, что накормить и напоить быков, разместившихся под большим навесом. Гашка умело и проворно вместе с другими делала это дело. Но так же проворно она оставляла его, если видела, что кто-нибудь из женщин направлялся к Бирюковым.

— И я с тобой! — кидалась она вдогонку.

Ульяшка, у которой вдруг перестали моргать ее большие глаза, сказала бабам:

— На корню Гашка сгорает… По Филиппу Ивановичу у ней любовь-тоска неизлечимая. Не перечьте ей…

И никто не мешал Гашке молчаливо сидеть в передней Ивана Петровича.

Она забыла о доме, забыла и о том, что девушке неприлично так открыто показывать свою любовь, пусть даже к холостому. Молчаливо переносила она страдания, ловя сокрушенный шепот: «Опять бредит…» — и молчаливо радовалась словам доктора: «Филипп Иванович будет сеять… Теперь ему осталось хорошо поспать…»

Молчаливо переносила она и жгучий стыд, когда дед Никиташка высказывал догадки:

— Из яра мне тогда показалось, что под Ковалевым рыжий конь — ну в точности как Аполлоновы лошади… Вот теперь и думай: как он попал ему в руки?.. Аполлон, видать, уехал далеко разыскивать своих лошадей, а они, может, тут, под носом…

Молчание для Гашки было защитой от всех душевных невзгод, а невзгоды она переносила только из-за того, чтобы быть поближе к нему, к Филиппу, до конца разделить со всеми тревогу за его жизнь.

Иногда ею овладевала тоска. В такие минуты лицо ее с синими, округленными испугом глазами устремлялось в какую-то далекую точку, и она переставала слышать и замечать окружающее… Вот и сейчас она не заметила, как Наташка, спохватившись, что ей по приказу Хвиноя надо еще побывать во многих местах, торопливо встала и ушла. Давно ушли Елизавета Федоровна и дед Никиташка… Не заметила Гашка, как осталась одна с Иваном Петровичем, не заметила и того, что он подошел к ней и, собираясь что-то сказать, ждал, когда она обратит на него внимание.