Повести наших дней

— Ты сокрушаешься о нем, — оглянувшись на плотно прикрытую дверь, тихо заговорил старик. — И он еще с утра про тебя речь завел. Порасспросил про Андрея и про прочее, поплакал и говорит: «Гашку не видал? Надо, чтобы она зашла, если охоту имеет». Ты и утром тут сидела, а я не сказал… Я с осторожностью к этому… Дадим ему до вечера как следует поспать, больше окрепнет, а вечером обязательно приходи. И тужить нам, дочка, нечего, — сам видал, как он поел, как разговаривал и как хорошо спит… Все идет к доброму, дочка…

Гашка не в силах была второй раз спокойно выслушать «дочка». Слезы брызнули, будто их сразу выдавили из глаз. Она вскочила и убежала от счастья, которое накатывалось на нее всей мощью, словно полая вода. Она прибежала домой и здесь как-то сразу заметила, что сапоги у нее грязные, что волосы потеряли свой соломенный блеск, — несколько дней не мыла их, расчесывала наспех.

«Как это у меня так получилось?.. Совсем замазурой стала. Ну да ничего, до вечера все успею…» — думала она, звеня ведрами, тазом, стуча крышкой сундука, из которого доставала то одно, то другое. Она так была занята подготовкой к встрече с ним, что не поняла, а может, и просто не слышала слов матери:

— А я ходила за тобой к Ульяшке. Надо быть в дорогу готовыми… Вон я узлы связала… Да ты слышишь? Или ты вся там, откуда пришла? — бледнея, спросила Петровна.

— И чего ко мне приставать? Не о чем разговор заводить. Не раз говорилось. Лучше молчком, — ответила Гашка, избегая взглянуть на мать.

— Ты куда так прихорашиваешься и наряжаешься? — властно поджимая губы, спросила Петровна.

— Если мешаю, так уйду…

И она ушла из передней в горницу, закрылась там на крючок, зажгла лампу, так как уже стемнело, и, предоставленная самой себе, долго причесывалась, долго одевалась. Каждой складочке она старалась найти свое место, получше разутюжить… И все это было рассчитано лишь на то, чтобы понравиться ему, чтобы он оценил.

…Гашка не слышала, как снаружи запирали дверь горницы, как закрывали ставни на крючки. Она и предположить не могла, что найдется сила, которая в этот вечер сможет преградить ей дорогу к Филиппу.

…Под предлогом поиска украденных лошадей Аполлон долго ездил по отдаленным хуторам, устанавливая все новые и новые связи между кочетовской бандой и теми казаками, которые должны были поддерживать ее провиантом, фуражом, тайными постоями, оказывать помощь раненым и заболевшим. Перекочевывая из хутора в хутор, он узнавал новости. Узнал, что мелких банд становилось все больше, но узнал и то, что охранники из станиц и особенно сельские советские активисты стеной становились против них. Невольно Аполлон задумался:

«Игра эта опасная… Хорошо бы вовремя выйти из нее. Но куда в последний момент податься? И далек ли этот момент?..»

В эти дни самым близким себе человеком он считал Гришку Степанова, который командовал у Кочетова особым взводом. С ним и решил Аполлон обсудить трудные вопросы, по душам поговорить обо всем. Двое суток ездил он по хуторам, осторожно отыскивая пути к встрече с Гришкой. «Свои люди» пока ничем не могли помочь ему. Но на третьи сутки, когда, промокший до костей под дождем, он ехал по грани осиновских и кривских полей, из лощинки вышел незнакомый человек и сказал:

— Григория ищешь?.. А он тебя… После бессонных ночей и дней отсыпается на гумне у Мирона Орлова. Только езжай к нему лощиной.

Кто был этот человек, который явно не умел хромать и вовремя опираться на палку? Куда шагал он под проливным дождем?.. Аполлон не стал об этом расспрашивать.

«Свой. Глаза, как у лихорадочного, блескучие, звероватые… Свой!» — заключил Аполлон и склоном целинной лощины уверенно поехал на своей пегой кобылке к гумну Мирона Орлова.

…Вот и гумно. Две длинные скирды соломы. Вместительный, с плетневыми стенами половняк. Саманная хата с двумя оконцами и без трубы. Ток, успевший с осени порасти зеленой лебедой, теперь темнел ее оголенными стеблями. А вокруг — степь под туманным весенним дождем.

Кто по такой погоде заглянет сюда?.. А если бы даже и захотел заглянуть, то был бы замечен еще издалека и было бы легко лощинами уйти от него.

На гумне, в половинке, лишь наполовину засыпанном мякиной, под шум дождя, под наступающие сумерки, под хруст сена на зубах лошадей, привязанных к длинным плетеным яслям, крепко спал Гришка.

Аполлон и Мирон Орлов, хозяин гумна и земли, раскинувшейся вокруг нее, тихо беседовали. Мирон здесь оказался не случайно: после налета банды Кочетова на хутор Осиновский он посчитал более безопасным для себя податься на гумно. Он приехал сюда на заседланном темно-сером маштаке, прихватив харчей на несколько дней. Домашним — жене и дочерям — приказал прислушиваться к хуторским новостям и в случае тревоги сейчас же оповестить его. Под тревогой он подразумевал лишь одно: как бы красная власть станицы в отместку за кочетовский налет не стала арестовывать подозрительных людей.