Повести наших дней

Грешнова шла где-то впереди. Она не замедлила отозваться:

— Акимушка, Грешновы таки надумали. Передумывать не собираются.

Аким Иванович повеселевшим голосом спросил:

— Марина Антоновна, хочешь дам совет?..

— Давай!

— В праздничные наряды со своим Михаилом Васильевичем нарядитесь, когда соберетесь записываться в колхоз.

— Совет твой, Акимушка, принимается!

Попутчиков у Акима Ивановича становилось все меньше. Наконец нас, шагающих по вязкому переулку, где то и дело приходилось обходить лужи, осталось четверо: впереди шагал рядом с молоденькой женщиной Аким Иванович, за ним, в затылок, — тот гражданин, которому, ввиду «переворота жизни», было над чем задуматься. Я следовал за ним. Он давно замолчал и голову держал низко опущенной. Переулком вышли к речке. Большое серое облако отодвинулось на восток. Показалась полная луна. Ноздреватый лед сразу подернулся сахаристой белизной, а вода в широких окрайницах густо потемнела. Прибрежный камыш, желтый, высокий и мертвенно неподвижный, охватывал берег только с правой стороны, а слева он почему-то не рос, и берег тут был голым и обрывистым. В этом месте и остановился Аким Иванович со своей молоденькой спутницей. И сейчас же удивленно спросил крепко задумавшегося человека:

— Андрей, а ты куда приплелся? Тебе давно надо было завернуть…

Андрей очнулся, огляделся, как спросонья, сказал:

— Лишку прошагал, — и повернул в обратную сторону.

Помню, именно тогда я подошел к Акиму Ивановичу. На его вопрос: «А вы кто будете?» — отвечал:

— Я — Гаврилов, Михаил Захарович, из областной газеты приехал на несколько дней… Своими глазами посмотреть, своими ушами послушать, как у вас тут. С дороги прямо на собрание попал. А теперь прошу устроить меня с ночлегом…

— Хорошо, что приехали. А устраиваться на ночлег будем вместе, у нас. Это моя жена — Катя… — И тут же он спросил жену: — А ведь теперь камышами, напрямик, нам домой нельзя?..

— Ну а то разве ж можно?.. Никак нельзя. С нами гость… — приветливо ответила Катя мужу и мне одновременно.

— Да, гость… Рисковать нам не стоит… Стало быть, зашагали в обход, на мост… Крюк немалый, да и так можно рассудить: нас теперь трое, а в компании дорога будет короче…

По пути к мосту я недоуменно спросил:

— А почему идти камышами рисково?

— Пуляют, — ответила Катя.

Аким Иванович счел нужным пояснить:

— Должно быть, не всех кулаков выслали. Пуляют камнями в нас из засады. Мне недавно по ноге угодили. Заживает. А вот Кате в правый бок попали. Болит. Не проходит…

— Акимушка, не расстраивайся. Заживет, как на собачке побои…

* * *

Вот и пришли в их дом — флигель из двух комнат, во всю стену коридор. Фундамент высок, и лестница, что ведет в коридор, высока.

Аким Иванович приглашает меня раздеваться и сам раздевается.

— Жили в завалюшках, а теперь у нас с Катей целых две комнаты, — говорит он. — Просторные — хоть гостей сзывай на пляску. Флигель дарственный… Подарила его хуторская советская власть…

— Акимушка, чадушка моя, гостю веселей будет слушать твой рассказ на сытый желудок.

— Правда твоя, Катя. От голодной жизни мои шаровары не на том месте, где им положено. Думаю, что и у Михаила Захаровича, — кивнул он в мою сторону, — такой же непорядок с брюками… — И с мальчишеской усмешкой попросил жену: — Ты бы нам хоть по малому кусочку чего-нибудь…

— Аки-муш-ка-а, — певуче обращается Катя, а сама заразительно смеется, — малыми кусочками ваших шаровар не удержать на положенном месте!

Она спешит достать из печи щи, жареную картошку, нарезает хлеб. Рукава ее пестрой кофточки засучены по локти. Руки у нее тонкие, проворные и расчетливые в движениях.

— Пожалуйста, садитесь. Может, эта еда поможет вашей беде?

— Как знать, — отзывается Аким Иванович.

Мы садимся за стол. За едой я успеваю наблюдать за Катей. Она сама тоненькая, а юбка на ней широкая, в легких сборках. Походка у нее стремительная. Юбка играет, как на ветру. То Катя в комнате, то в коридоре, а вот уже из-за окна слышен звон топора. Это она тешет щепки; вернувшись, разводит на загнете огонь. Щепки сыроваты — пламя приходится раздувать…

— А может, мне сподручней раздуть? — поднимаясь, спрашивает Аким Иванович.

— Сиди ешь и Михаила Захаровича угощай. В мое дело не вмешивайся, — возражает Катя. На худеньких щеках сгустился румянец. В серых глазах под черными бровями — блеск радушия. — Михаил Захарович, а вы ешьте, ешьте… Акимушка, ты в тарелку поглядывай, по про гостя не забывай…

И она принялась опять раздувать огонь на загнете. Да, внешность ее была хрупкой и нежной. В этих степных местах о таких, как она, говорят: «Ее бы под стекло — да любоваться, как на картинку. Для нашей жизни неподходящая…» А я думаю о ней по-другому: «Как в такой хрупкой и нежной женщине, которую с большим правом можно назвать девушкой, столько вмещается человеческой деятельной силы?»

Вдруг Катя крикнула: «Ой!» — и, схватившись обеими руками за правый бок, со стоном стала приседать. Она уже сидела на полу, едва слышно стонала, медленно покачивая головой, когда подбежал к ней Аким Иванович. Катя попросила его: