Повести наших дней

— Это так, должно быть, и было… Так я ж человек, а не душегуб. Как же мне было не радоваться, ежели Акимка Зубков остался невредимый. Я ж душой переболел тогда не за красного, не за белого, а за Акимку Зубкова. Я его знал с малых лет. Всегда он был парнишка приветливый. Старших понимал… Труда не боялся. Жизнь у него была не сладкая… Чему ж тут удивляться, что велел сапог накрыть попоной?..

Мелованов сделал передышку. Заметно было, что он собирался с мыслями, чтобы продолжить разговор. Аким Иванович в эту короткую минуту успел сказать ему, что он также хотел бы в это трудное время облегчить жизнь ему и его семье. И вовсе не обязательно Василию Калиновичу Мелованову вступать в колхоз… Но ему нет никакой необходимости покидать родное, насиженное место, отрываться от людей, с какими прожил от пеленок до нынешнего дня.

— Отправляться куда-то искать непотерянного… Отрывать от сердца и Затишную речку, и сады, и левады, что на ее берегах… Будто они тебя ничем и никогда не радовали…

И тут за спиной Акима Ивановича послышалось сначала всхлипывание, потом плачущий голос:

— Да как же не радовали?.. Еще как радовали! Как же все это можно променять на другое?.. И какое оно, это другое?.. Послушали б, что Зойка сказала…

— А что же Зойка сказала? — спросил Аким Иванович.

Авдотья Петровна ответила:

— «Мама, говорит, ты скажи отцу, что если он вывезет нас из родного гнезда в незнакомое место, я там от лютой тоски начну чахнуть… Я, говорит, ни за что не поеду с ним! Сбегу, схоронюсь!..» Я ему, — кивнула на мужа Авдотья Петровна, — рассказала про Зойкины слова. Он же все понял по-своему. Сказал, что с Зойкой ему справиться нетрудно: свяжу, дескать, и связанную посажу в сани.

Из двери, что вела на кухню, послышалось шипение: что-то сильно кипело, выплескивалось на горячую плиту. Авдотья Петровна кинулась туда, на ходу фартуком вытирая мокрые глаза. И тогда Мелованов нарушил молчание:

— А ты, Аким, искусный агитат… Бабу мою в слезы вогнал… Ну, да так тому и быть. Теперь послушай моих речей. И не перебивай, потому что разговор у нас с тобой, видать, будет последним.

Аким Иванович вздохнул:

— Гляжу на тебя, Василий Калинович, и тоже думаю, что разговор у нас и в самом деле может быть последним…

— Так вот, Аким, да будет тебе известно, что в моих грудях сердце не каменное. Жалко мне покидать родное пепелище. Еще как жалко… Тут жили и дед, и бабка, и отец с матерью. Тут родился. Тут в первый раз увидел, как восходит солнце из-за Глинистого кургана. Каждую весну любовался, как майскими днями на склонах Песчаной лощины зацветали лазоревые цветы. Разные — и красные, и голубые, и желтые. Ветерок по ним — они кланяются ему… Ну, будет, — остановил он себя. — А то слезой прошибет… Колхоз идет. А он мне что сырой туман.

— Так никто ж тебя не гонит в колхоз! — не смог сдержать досады Аким Иванович.

— А ты меня не перебивай! — сердито отмахнулся Мелованов. — Знаем мы это «не гонит»! Окулаченных уже выселили из хутора, кое-кто по доброй воле уедет куда подальше, а прочим место в колхозе… И останутся в единоличниках Василий Калинович Мелованов да еще пара-тройка других хозяев… Останемся вам напоказ, на насмешку. И мы будем обходить вас одичалыми стежками. Будем угинаться, как напуганные волки.

В душе Акима Ивановича давно уже нестерпимо горело от слов Мелованова. Невозможно было ему больше молчать.

— А зачем же идти на волчью стежку? Зачем по-волчьи угинаться? — возбужденно спросил Аким Иванович. — Если ты еще человек, то тебе с бедой надо к людям! Им открой, по чем тоскуешь, о чем печалишься!.. Они поймут!

— Поймут, — невесело усмехнулся Мелованов. — Поймут… Ну, всем людям твоим я не обязан растолковывать, что у меня на сердце… Вот, допустим, иду я из станицы в Затишный, домой. Дошел до Песчаной лощины. Остановился. Загляделся на лазоревые цветки. И хочу — любуюсь ими пять, десять минут, а могу и полчаса, и час… Никто мне не указ. Живу по своим соображениям. А в колхозе ты, как старшой, обязательно спросишь: «Где ты пропадал так долго? Нашел время на цветочки любоваться!» А то вот еще что… Ты же знаешь, как наша Затишная речка в половодье гуляет. Казакам в гульбе не сравниться с ней. А мы дивуемся на нее, как она несет на мутной волне плетни, какие-то доски… Не знаю, помнишь ли ты, Аким, одну весну: речка несла целый стог сена, а на нем красный кочет. Стоит он на самой верхушке и, как самый большой командир, озирает все, что кругом… Смех и грех было глядеть на него…

И Мелованов неожиданно негромко, но от души засмеялся, пряча лицо в ладони.

— Ты, случайно, не глядел тогда на этого кочета? — спросил он Акима Ивановича.

— Старый Насонов не дал мне хорошо поглядеть на него. Подошел сзади, крутнул мне ухо и велел бегом к скотине — поить, убирать… Я ж у него тогда жил в работниках.

— Хамлет он был, твой старый Насонов. Человеку волю подрубал Насонов, а теперь вот вы… А где же эта воля вольная? — Он опять тоскливо заскучал.

Аким Иванович глубоко вздохнул:

— Ты ж вот уезжаешь на поиски «вольной воли». Найдешь — нам сюда сообщишь ее адресок. — Поднялся и вышел.