Повести наших дней

— Весь день я была веселая. Загоняла скотину, доила коров, прибиралась по дому… бегала, как на крыльях летала. Он сказал мне: «Хотел день-другой побездельничать, пока «жевичной барыни» нет, так вот ты своей горячностью в работе заставляешь и меня найти себе дело…» И потом долго укреплял плетни на гумне. Подошел к колодцу уже перед вечером. Я свежей травой мыла корыто, чтобы напоить вороную кобылу. Любила я эту животину, хотя она и неласковая была. В степи, если я была там, никому не давалась зануздать. А от меня не убегала… Помню, этот раз она пила с капризами, сделает два глотка — и ждет, когда я ее попрошу: «Ну, Воро́на, умница моя, пей, пожалуйста…» Он послушал мой разговор с Воро́ной и сказал, что кобыла и в самом деле знает, кого надо уважать в нашем дворе.

Катя помолчала.

— Михаил Захарович, почему же он после этого таким печальным стал?

— Я уверен в одном, — сказал я Кате, — достаток не заполнит душу. Человеку для счастья нужно и кое-что другое.

— …Окапывал и поливал груши. Забывался и подолгу смотрел в землю. Под вечер спустился к роднику и сидел там. Кликала его вечерять. Отказался… Мне его стало жалко. Даже тоска легла на сердце. И мне не захотелось вечерять. В своей каморке упала на постель и уснула, как в пропасть провалилась… И в крепком сне я сразу узнала его голос. По голосу догадалась, что он уже совсем впал в тоску. Сердце мое отозвалось сочувствием. Я поднялась с подушки и спрашиваю: «Анисим Лаврентьевич, что-нибудь плохое случилось?» Он стоит на балясах. В том же, в чем был и днем: в сапогах, в шароварах и защитной гимнастерке и без фуражки. Окно мое тоже глядит на балясы. Я его еще с вечера настежь раскрыла. На вопрос мой он не ответил. На балясах стояли стулья. Он сел на тот, какой поближе к окну. Я ждала, что он вот-вот скажет, чтобы я вышла и села рядом с ним.

Катя положила маленькие руки на стол, на них склонила голову. Я понимал, что острее всего она переживала то, что пережито было в далекую темную ночь.

— И он позвал? — спросил я.

Она покрутила своей темноволосой головой, что означало: не позвал.

— А если бы позвал, ты пошла бы?

— Но он же не позвал… Так чего же об этом?

Она впервые несколько рассердилась на меня. И нужны были минуты, чтобы она успокоилась.

— …Правду надо сказать, что ночь та была на другие мало похожа. На востоке клубилась темная-претемная туча. А где-то за крышей дома светил месяц. Светил прямо на тучу. Он сказал: «Нам бы, Катя, на эту тучу. Там ни от кого не было бы помехи. — Невесело улыбнулся. Откуда-то балясы обдало ветром. Чуб его трепануло раз, другой. — Но ведь вернется та, что уехала за жевикой… Но ведь тебе шестнадцать, а мне тридцать шесть… Но ведь тебя в жены блюдет Аким… Но ведь счастье наше будет короче воробьиного носа, а несчастья вам с тобой хватит на целую жизнь… Всяких «но» мешок да торба… Давай договоримся, что в думках своих я тебя буду называть Катей. И ты дозволь мае называть тебя Катей, если поблизости не будет злых ушей. — Подумал и опять: — Отец-то в больнице. Те, что его лечат, сказали: «Домой на хозяйство он не вернется…» Думаю, ни тебе, ни Акиму об этом жалеть не стоит. Я, говорит, тоже по нем вздыхать не буду. И все-таки, Катя, тебе лучше уйти из этого двора. Уйти в Терновой, к сестре Калисте Лаврентьевне. Она учительница хорошая и человек неплохой. Живет при школе, в двух комнатах… Завтра буду в Терновом и обязательно с сестрой о тебе договорюсь… Потом как-то и с Акимом решите свой вопрос».

Он уже собирался уходить. И тут опять на балясы нахлынул ветер, да такой, что балясы заскрипели. Анисим Лаврентьевич пошатнулся в сторону окна. Я поддержала его за плечо. Он поймал мою руку и сказал: «Катя моя, Катерина, закрой окно, а то как бы меня ветром к тебе не кинуло!» Ушел было, но вернулся и строго сказал: «Закрой окно и шпингалет опусти!» И сердито зашагал к себе.

Я окна не закрыла. В эту ночь я ни на минуту не уснула. Помню, что ветер до самого утра не унимался. Иной раз врывался на балясы. Заносил брызги дождя… А Анисима Лаврентьевича не занес… Утром и след его простыл. Может, говорила я, Михаил Захарович, нескладно, но вы поймите сами, почему я доверяю Насонову, почему хочу, чтобы ему доверяли другие. Может, когда-то это же самое я расскажу и своему Акимушке… А может, и нет…

Она ждала, что скажу ей я, которому она без колебаний доверила свою девичью тайну.

— Катя, советы мои тебе ни к чему. Я очень рад, что мы встретились.

— Михаил Захарович, о Насонове будет особый разговор — оставить его в Затишном или выселить… Я собираюсь говорить в его защиту. Как думаете, может, этого не надо делать?

Я твердо ответил ей:

— Делай так, как велит сердце. Оно у тебя хорошее.

* * *

Потом я узнал от Кати, что после той ночи жизнь ее во дворе Насоновых стала невыносимой. Анна Николаевна была придирчива и капризничала ничуть не больше, чем прежде. Но Катя острее теперь чувствовала обиды и вступала в спор.

Аким как-то заметил ей: