Повести наших дней

…Рассуждая о новой жизни, Катя с обидой и грустью сказала, что память о Калисте Лаврентьевне, о школьном стороже Тарасыче, обо всем хорошем и справедливом, что делал и делает Анисим Лаврентьевич Насонов, ей дорога. Память о них ей нужна до тех пор, пока она жива. И пока жива — она будет о них напоминать тем, кому найдет нужным… Она чувствует, что Акимушка может рассудить по-иному. Она готова заспорить с мужем и в споре не собирается уступать…

Катя долго смотрела на балалайку, что висела выше изголовья кровати. До этого я видел: при взгляде на инструмент она улыбалась, а сейчас была печальна, как печальны были ее серые, задумчивые глаза.

— Что же я раньше не догадалась? — тихо упрекнула она себя, достала из чемодана карточку, на какой была сфотографирована Калиста Лаврентьевна. — Ей быть на самом почетном месте.

И теперь снопик засушенных полевых васильков увенчивал фотографию Калисты Лаврентьевны, а балалайка на бордовом шелковой ленте висела рядом с ней.

— Михаил Захарович, балалайку Калиста Лаврентьевна подарила мне в тот день, когда мы с Акимушкой зарегистрировались. Через год она померла… А Анисим Лаврентьевич живой… — Она вдруг хорошо засмеялась и спросила: — Вы помните, Михаил Захарович, как он сказал, что терновский учитель показал ему Дон и левобережное Задонье и велел не отнимать от сердца этой красоты? И он ради этой красоты отвел быков на общественный баз… — Продолжая хорошо смеяться, она снова заговорила: — Для меня Дон, Задонье и сам Анисим Лаврентьевич — неразрывная красота. — Она как-то сразу построжела: — Правда, быков у меня нету, — так я готова заплатить за эту красоту доброй половиной своего сердца.

Я спросил Катю:

— Не понимаю, почему ты не включила в красоту дорогого тебе Акима Ивановича?..

— Наверное, потому, что ему совместно с другими дадено право строить новый порядок. И дадено ему право выселять других с родных мест. За него мне нечего опасаться…

* * *

Установилась февральская солнечная погода, с высокими белесыми облаками, с широкими просветами небесной синевы, располагающими к спокойствию, к не обременяющим душу раздумьям. В такие дни в садах и левадах, в полях и на санных дорогах, чуть оттаявших под полозьями, пахнет теми волнующими терпкими запахами, что обещают скорый приход весны… Весну в Затишный зовут перезвоны кузнечных молотов — кузнецы торопятся отбивать лемехи плугов, запашников, крепить столбцы и зубья борон. Весну в Затишный зазывают людские громкие разговоры, долетающие до общественных амбаров, где двумя большими решетами пересевают семенное зерно.

— Ячмень брать из правого закрома?

— Из правого!.. Тот, что в левом, — фуражный! Его на муку и лошадям на подмеску!

— Кто так распорядился?

— Аким Иванович!

— А товарищ Буркин какого об этом понятия?

— Он был при разговоре!

Минутная тишина — и опять разговор, уже не мужчин, а женщин. Они на двух просторных арбах везут с приречного займища камыш на окраину хутора, где в котловине с ровным дном строят конюшню. Камыш пойдет на крышу. Он сухой и сухо шуршит, когда неторопливые быки наезжают на неровности дороги.

— Сонька, а ты знаешь, что Андрюша Костров и нынче приходил к воротам общественного база?

— Ну и что?

— Я его спрашиваю: «Какой совет дал тебе бурый бык?..» Так он мне: «Умная скотиняка глупого совета не даст. Ты, сказал мне бурый, с Маврой Коншиной разговоров не заводи. У нее, говорит, язык длиннющий. Она за десятерых может набрехать».

Смеется Сонька, смеются и те, что около амбара… И то удивительнее всего, что от души смеется и сама Мавра Коншина. Она, собственно, смеется над собой, и это легко объяснить только одним: обида ее отступает перед весной, перед весенним настроением.

…Поздним вечером возвращаемся из конюшни. Она достроена. Отобраны те кобылы, каким жеребиться весной. За дощатой перегородкой от них, у длинных яслей, заняли места жеребята, которым весной подстригут гривы, подрежут хвосты, и их будут называть уже не жеребятами, а стригунами, стрижаками.

— В это время они бывают очень похожи на подростков. На ребят первого, второго и, может, третьего класса, — высказался Буркин.

— Они такие же баловные, как ребята, — сказала Катя.

Аким Иванович рассказал: