Повести наших дней

Было уже половина второго, когда мы с Акимом Ивановичем улеглись. Потушила лампу и Катя у себя в передней. Но обещанный товарищем Буркиным крепкий, здоровый сон не приходил ни к кому из нас троих. Аким Иванович то и дело ворочался, тихим шепотом на что-то жаловался, а на что именно — я не мог расслышать из-за его протяжных вздохов, из-за поскрипывания кровати.

Дверь в переднюю Катя оставила открытой: «У вас тут куда прохладней. Пусть от печки идет и к вам тепло». И теперь вместе с теплом из передней в нашу комнату изредка беспрепятственно влетали звуки едва слышного покашливания Кати. Иногда она тоже ворочалась на своей просторной кровати, но под ее легким и гибким телом кровать ни разу не скрипнула, да и одеяло издавало не шорох, а едва слышный шелест.

Аким Иванович привстал на своей постели и сказал туда, в открытую дверь:

— Катя, после такого разговора с тобой мне ни за что не уснуть.

— Акимушка, и от меня сон ускакал на самом резвом коне куда-то в степную глушь… Я вот только не знаю, ускакал ли он от Михаила Захаровича? Если нет, то мы ж ему мешаем уснуть.

Мне стало почему-то смешно:

— Катя, мой сон тоже ускакал от меня!

В нашей комнате ставни остались не закрытыми. В передней было значительно темнее, и Катя в глубокий полночный час вышла из полумрака и остановилась в дверном проеме… Легкое одеяло спускалось с ее плеч почти до самого пола. Черные волосы оттеняли шею и лицо. Она заговорила:

— Хлопцы, вы ж у меня очень хорошие, и особенно когда спите. Ну что мешает вам уснуть? Может, свет?..

Она тут же стала закрывать ставни. Из темноты она с большой сердечной теплотой обратилась только к Акиму Ивановичу:

— Акимушка, чадушка моя, мы завтра скажем то, что думаем. А потом люди и мы с ними рассудим по справедливости.

— Только я буду настойчивый, — заметил Аким Иванович.

— Так я, Акимушка, тоже буду настойчивая. И людям легче будет понять и меня и тебя.

Я задремал с тем душевным спокойствием, которое приходит к нам тогда, когда мы способны радоваться чужому счастью и умеем оценить красоту этого счастья…

* * *

До подворья Еремеевых Буркин и Аким Иванович были попутчиками, а тут разошлись: Аким Иванович пошел дальше за хутор, к конному и коровьему двору, а Буркин открыл калитку и вошел во двор Еремеевых. Четырехкомнатный дом под железной крышей, с просторной застекленной верандой. На входной двери тяжелый замок… Остановился, хмыкнул с неудовольствием, что означало только одно: ключа у него нет и он не знает, где его взять. Неужели дело, которое наметил сделать сегодня, сорвется?.. Буркин поплотнее прижал под мышкой папку с протоколами собраний в хуторе Затишном Задонского района. Подумал: «Может, пойти в школу?.. Там делают уборку. Но для одного меня найдут место».

И тут как раз слева от дома, за цепочкой оголенных слив, послышалось звяканье щеколды. Из флигеля под камышовой крышей вышла худая, сутуловатая женщина и скучным голосом спросила его:

— Что тебе надобно?

— Ключ от того вон замка.

— Ты, что ль, будешь тут хозяиновать? Как тебя звать?

— Буркин я.

— Буркин… Кауркин… — скривила рот в недоброй улыбке. — Рыжий, худой и длинный, — оглядывая незнакомца, говорила она для себя. — Вижу, ключ надо отдать тебе. Так велел председатель Совета Чикин.

Она говорила и смотрела на Буркина своими оловянными глазами. Лицо у нее сухое, бесстрастное. Она не была старой, а была преждевременно постаревшей. У нее Буркин заметил явное сходство с его матерью, когда ей было за пятьдесят. Он помнит и сейчас: если матери удавалось досыта накормить всех троих сыновей-шахтеров, ну хотя бы отварной картошкой с постным маслом, кто-нибудь из троих говорил ей: «Мама, ты нынче здорово нас накормила». «Спасибо тебе, мама», — спешили сказать другие двое сыновей. И тогда мать фартуком суетливо вытирала радостно взмокревшие глаза, и потом долгие минуты ее не покидала счастливая разговорчивость… Как она молодела в эти минуты! И спешила оправдаться перед сыновьями. Она говорила, что если бы базарных денег на целковый было больше, она бы такое сготовила!.. Ели бы и причмокивали! И Буркину и его братьям не надо было задумываться над тем, кто у их матери отнял молодость… Тот самый целковый, которого ей так не хватало на рынке!

— Что же, товарищ начальник, сходить за ключом?

Буркин вскинул голову. Анна Еремеева смотрела на него недоброжелательно.

— Иди. — Но тут же спохватился: — Я пойду с тобой — погляжу, какой порядок у тебя во флигеле. Можно?

— А ты настырный… Так и быть, пойдем. — И она загребающим взмахом руки велела идти за ней.

Буркину захотелось знать как можно больше об этой женщине с оловянными глазами. Он хотел найти ответ на вопрос, что у нее отняло молодость… Прежде чем войти во флигель, он еще раз окинул взглядом подворье Еремеевых: сад по одну сторону родника, сад по другую его сторону: между яблонями, грушами и сливами стояли, как в засаде, дом, каменные конюшни, коровник, два рубленых амбара.

«Нет, ее не мог лишить молодости тот целковый, какого так не хватало моей дорогой маме», — с этой мыслью Буркин вслед за Анной Еремеевой переступил порог флигеля.