Повести наших дней

Буркину легко было отрываться от своего дела. Он выходил из флигеля только затем, чтобы увидеть, как справляется с работой Анна Еремеева. Уже по темным пятнам на снегу, чуть подальше от порога, он догадался, что Анна Еремеева не подметает, а моет полы и грязную воду с силой расплескивает по снегу. Он видел ее, убегающую с порожними ведрами к колодцу и с полными возвращающуюся в дом. От его взгляда не ускользнуло, что и с полными ведрами она спешила.

«Вот отчего она ссутулилась раньше времени. Что бы она ли делала в этом дворе, хозяевам казалось, что она делает это медленно. Еремеевский кнут все время злобно трясся над ней».

Буркину стало стыдно, что вот сейчас эта женщина изнемогала в непосильной спешке, боясь его, а не еремеевского кнута. И, когда она выскочила в очередной раз из дому с порожними ведрами, он кинулся к ней, вырвал ведро:

— Делайте что полегче, а воду носить буду я! — И побежал в лощину, к родниковому колодцу.

…Во второй половине дня Буркин и Анна Еремеева растопили печку, на какой в летнее время готовили пищу. Сейчас на огонь не ставили ни чугуны, ни сковороды, ни кастрюли. Буркин и Анна Еремеева молча бросали в огонь весь хлам, какой мог гореть. Хлам горкой высился у них под ногами. Наклонялись, брали и бросали туда, где пламя жадно пробивалось наружу. Делали они это молча. И вдруг Анна Еремеева испуганно вскрикнула:

— А как же такое вот попало сюда?! Дура я безголовая! Надо было предать земле. А я сгоряча с сором смела в одну кучу. — Она в обеих трясущихся руках держала свернутую в трубку бумагу, держала ее, как сильную птицу, которая в любой момент могла вырваться и улететь.

— Что там у тебя? — скрипучим окриком спросил ее Буркин.

Злясь на Анну Еремееву, он обращался к ней на «ты», а когда проникался сочувствием, «выкал».

— Что ты там зажала? А ну-ка отдай. — И он с трудом, с боязнью порвать, отнял у нее скрученную бумагу и стал разворачивать.

— Ради бога, отдай… Я предам это могильной земле… Велено так. Такое ни в огне не сгорит, ни в воде не утопнет… Это ж лики самого царя и царицы!

Буркин теперь уже и сам видел, что у него в руках были «лики» Николая Второго и его супруги. Он смеялся, несколько запрокидывая голову:

— Анна Тимофеевна, кто ж вам набрехал, что они в огне не сгорят? Это ж сущая брехня! Глядите! Глядите! Не смейте ладонями закрывать глаза!

Буркин дождался всплеска пламени и спокойно положил на него то, что, по мнению чуждых ему людей, в огне не горит. И оно легко загорелось, и горело зеленовато-желтым пламенем, и оставило серый, в легких складках, пепел. Новый всплеск пламени распылил его.

— Анна Тимофеевна, а ведь подчистую сгорело, а? Анна Тимофеевна, ведь ничего не осталось, а?

— Ничего не осталось…

Он усиленно называл ее Анной Тимофеевной. Он видел ее слезы и спешил так ее называть.

— Так уж и на самом деле я Анна Тимофеевна? — вытирая глаза концом темно-синего фартука, спросила она. — Чудно… И откуда ты узнал про это?

— Анна Тимофеевна, спалим остатки хлама, и я покажу вам, откуда узнал, как вас по отцу…

…В бывшем доме Еремеевых, где не завтра, так послезавтра должен был разместиться со своей канцелярией Совет хутора Затишного, окна настежь распахнуты, в глубине двух голландских печей со звонким гулом горят дрова — с таким гулом они горят на тихую морозную погоду. В комнатах пусто — ни стула, ни скамейки… Некрашеные полы, старательно вымытые, блестят сосновым блеском… Ни живой души тут. Буркин и Анна Еремеева во флигеле. Буркин сидит за столиком перед раскрытой папкой с протоколами. Он строго приказал садиться против него и Анне Еремеевой и теперь ждет, когда же она перестанет стесняться и сядет.

— Анна Тимофеевна, вы спрашивали, откуда знаю, как вас по батюшке, так велю: садитесь, а не сядете — не скажу…

— Ну и прилип же ты, Буркин, — говорит она и присаживается на край стула.

Буркин читает ей: