Повести наших дней

— Как только обнесли двор плетнем и стали этих жеребят выпускать из конюшни, чтоб прогулялись по снежку, так в гости к ним начали захаживать ребятишки. Вчера двоих я впустил во двор для ближнего знакомства с жеребятами. Они тут же заспорили из-за темно-гнедого жеребенка. Он смелей других тянется к людям, легко идет на знакомство. Обоим хотелось именно с ним побрататься… Тот паренек, что пошире в плечах, толкнул того, что потоньше и покостлявей. Не скажу, что толкнул сильно. По моим соображениям, костлявый мог бы и не зареветь, но он заревел. Я решил на кондворе навести порядок. Задире сказал, что я его наказываю за плохое поведение и велю три дня и близко не подходить к конеферме. Ну а костлявого оставил во дворе. Приказал ему перестать хныкать, потому что жеребенок, его зовут Змей, не любит хныкальщиков. «Видишь, он приглядывается к тебе. Думает, поиграть с тобой или ты этого не стоишь?..» Я пошел в конюшню. На самом пороге обернулся. И увидел, как заскучавший жеребенок схватил с головы плаксивого хлопца треушку и стал убегать от него… Они бегали таким манером, а я ждал, чем у них это закончится. Парень разозлился, перестал гоняться и разревелся от злости. Жеребенок посмотрел на него, швырнул в сторону шапку и побежал в конюшню… Надо было своими глазами видеть, как он бросил эту треушку. Ну, прямо как словами сказал ему: «Возьми свою шапку и больше ко мне не приходи».

Потеплевшим голосом Буркин заметил:

— В малолетних годах мне пришлось бывать около всякой домашней животины… Попадались такие жеребята, про какого ты, Аким, сейчас рассказывал. В другой раз, когда буду в конюшне, ты мне обязательно покажи своего Змея…

— Ну, будет вам про жеребенка. Поглядите на небо: сколько там нынче звезд! — сказала Катя. — Они и падают — вон, видите, должно быть, оттого что им тесно там… Михаил Захарович, вы что все молчите?

— Катя, а мне молчать и слушать хорошо.

Схваченный легким морозцем снег поскрипывал под ногами, будил тишину хутора, а иногда какую-нибудь чуткую собачонку, которая, взбрехнув раз-другой, тут же умолкала… А звездам по-прежнему, как сказала Катя, на небе было тесно, и они изредка продолжали срываться с высоты и, прочертив до самой земли огненную ленту, где-то бесследно пропадали.

Буркин нарушил молчание:

— Вот и моя калитка… — И, прощаясь, добавил: — Кажется, что этой ночью все мы крепко будем спать.

Он уже был во дворе, когда Катя обеспокоенно окликнула его:

— Иван Селиверстович, больше не назначайте собраний в школе! Мы завтра генеральную уборку там сделаем!

— Делайте, Катя, генеральную… Ребят надо учить. А то наши теперешние беспокойства и планы неграмотным не пригодятся. Делай, Катя! Делай генеральную!.. А ты, Аким, чего молчишь?

— Согласен с тобой!.. А о Насонове, как с ним быть, в Совете потолкуем! — ответил Аким Иванович.

— В Совете так в Совете…

* * *

— Акимушка, когда ты узнал, что разговор об Анисиме Лаврентьевиче будет завтра? Нынче или раньше?.. — спросила Катя.

— Еще позавчера узнал.

— А мне ты про это ничего не сказал.

— И ты из-за этого расстроилась?

— Из-за этого…

— Так я при разговоре о нем скажу то же, что и ты бы сказала. А может, ты и в самом деле собираешься сказать что-то другое?..

— Я собираюсь сказать, что знаю и что думаю о нем.

Стыл легкий ужин на столе. Никто не прикоснулся к картошке, румянившейся на большой сковородке. Пустовали стаканы, хотя тут же стоял низкий кувшин с кислым молоком. Спотыкаясь, маятник настенных ходиков трескуче отсчитывал секунды, а стрелки уже показывали четверть первого.

— Если не секрет, что собираешься о нем сказать?

— Мой секрет весь наружу: я хочу, чтобы Насонов Анисим Лаврентьевич остался в родном хуторе.

— А я этого не хочу.

— Значит, будет о чем поговорить.

Катя поднялась и перешла со своим стулом к печке. Она была задумчиво-грустна, и то, что Аким Иванович не спешил высказать свои дальнейшие соображения, ее будто совсем сейчас не беспокоило. А он смотрел на нее удивленно и строго, как учитель, перед которым его ученик вдруг открылся с незнакомой ему стороны.

— Да будет тебе известно, что в райкоме товарища Буркина предупредили, чтобы хутор получше очистили от кулацкого элемента. Сказали, что такому элементу нечего болтаться тут, что ему положено быть в другом месте.

— Завтра и поговорим, кому и где надо быть.

Впервые я увидел Акима Ивановича, обиженного на жену. Обида зазвучала в его глуховатом голосе:

— Сказал бы я тебе, Катерина Семеновна, да перед Михаилом Захаровичем как-то неловко.

— Не считайте меня ни судьей, ни следователем, — сказал я. — Мне хочется понять одного и другого как можно правильней.

Я думал, что этим расположу их продолжить разговор, но не получилось — о Насонове они больше не обмолвились ни словом.

— Михаил Захарович, — обратилась ко мне Катя, — мы заговорились, а картошка остыла. Я ее подогрею…

— Не надо.

— Тогда ешьте кислое молоко. Акимушка, наливай гостю и сам угощайся, а тем временем я постель вам приготовлю.