Повести. Рассказы

Ему стало обидно и даже больно: ведь они уже пробовали свою конструкцию реверса, экскаватор работал хорошо. Правда, то было торопливое испытание. Впопыхах. А как будет работать машина, если все сделать фундаментально, ведь ей придется копать землю не час или два, как это было на испытании, а днями, месяцами? Как она покажет себя?..

Любовь Ивановна все улыбалась ему, и у Бормотова вдруг пропала уверенность в себе, в Данииле, в том, что они сделали. Он выругался про себя: что за наваждение, что за глупость? И чего это он раскис?

Слякоть на душе, неуютность почувствовал Георгий и, наверно, побледнел. Во всяком случае, ему так показалось — бледный и растерянный он сидел.

Георгий решил, что надо тут же уйти из хаты, нечего ему тут больше делать. И ушел бы, наверно, да благо любит он все сначала обдумать, подождать малость, а потом еще раз обдумать, взвесить. Умеет он вроде бы глянуть на себя со стороны. Глянуть подозрительно, подумать еще раз, а уж потом дает себе волю, рубит с плеча.

Нетороплив Георгий в своих решениях.

Так было и в этот раз. «Не надо суетиться, — сказал себе Георгий, — уйти-то легче всего, а потом как вернешься, если поймешь, что вернуться надо?»

— Сидите-сидите, — сказала Любовь Ивановна. — Станислав Владимирович сейчас выйдет. Я вас тоже на секундочку оставлю. Извините, пожалуйста.

Посидел Георгий, подождал, а потом встал и начал прохаживаться по комнате, разгонять свои сомнения.

На столе лежала коробка с шахматами. Раскрыл он ее и как-то машинально начал расстанавливать тяжелые фигуры.

«Ничего, все равно будет машина работать. Пока наскоро все сделано и то работала, а если все хорошенько сделать, как полагается, и вовсе будет порядок».

Неожиданно вошел Станислав Владимирович.

— Играете в шахматы?

— Играю.

Со второй керосиновой лампой в руках подошла Любовь Ивановна.

— Так что? Сыграем партию? — спросил Георгий.

Любовь Ивановна повесила лампу над столом и сказала Георгию:

— У Станислава Владимировича первый разряд по шахматам.

— Люба, зачем ты? — остановил жену Станислав Владимирович. — Садитесь, Георгий Федорович. Думаю, партию сыграть не вредно. Играйте белыми. Ваш ход.

Георгий сделал первый ход.

Станислав Владимирович ответил, передвинув свою пешку мизинцем. Небрежно. Так показалось Георгию.

«Подумаешь, первый разряд. Подумаешь… Еще посмотрим, еще померяемся силами».

Подумал так Георгий, но, сам не зная зачем, сказал вдруг, прикинувшись простачком:

— Да я ведь и ходить-то толком не умею.

— Ничего, научитесь, какие ваши годы, — не без довольства сказал Станислав Владимирович, мизинцем передвигая очередную пешку.

Сделали еще по нескольку ходов.

Шиманович начал строить Бормотову «детский мат».

— Хорошо, хорошо, — будто ничего не замечая, говорил Георгий, — научусь когда-нибудь… А знаете, машина-то работала с нашим реверсом. Там и переделка пустяковая. Хорошо машина работала, хорошо.

— Вот и отлично, вот и отлично, что работала. Все гениальное просто. Посмотрим, посмотрим.

— Да, смотреть нужно… Вы фигурку зеваете. Заберу вашу ладью.

— Как это заберете?!

— А вот так. Раз — и нет вашей ладьи. Как и не было.

— Извините… Я, кажется, и в самом деле прозевал. Ах, дьявольщина!

— Если бы только ладью! — рассердилась Любовь Ивановна. — Ты прозевал всю партию!

— Да перестань глупости городить! — не очень вежливо прервал жену Станислав Владимирович и покраснел.

А Бормотов тоже сидел красный от напряжения и внутреннего торжества:

— Вы правы, Станислав Владимирович, все гениальное просто. Я даже думал, кто же из нас «гений»? Оказалось — Даниил. Это он придумал очень хороший и совсем простой узел для реверса. Ваш шах, — едва сдерживая восторг, объявил Георгий.

— М-да-а… Хороший вы мне реверс пристроили. Проиграл. И как глупо! Фу, как глупо!.. Если хотите ужинать, оставайтесь. Раз вы так хорошо играете в шахматы, значит, соображаете в механике тоже. Молодец, но не погорячились ли на собрании? Три дня для такого серьезного дела — чрезвычайно мало. Возможно, вы хотели сказать три недели, а не три дня?

— Три дня.

— Любопытно. Весьма любопытно.

«Любопытно, а сам обиделся. Вижу — обиделся. Вон какой самолюбивый. Знал бы, не сел с ним играть… Обиделся, а зря. Я-то и в самом деле играю неважнецки. Просто повезло».

Георгий встал, почувствовал, как дрожат у него колени.

«Это от напряжения», — подумал он. Смахнул со лба рукавом пот и извиняющимся тоном сказал:

— Давайте еще одну партию. Может, отыграетесь?

— Спасибо, Георгий Федорович. Крепенько вы меня подъегорили. Но ничего. Переживу… Если не останетесь ужинать, будем прощаться. Всего доброго!

Любовь Ивановна — какая-то растерянная, виноватая — попросила Георгия в сенях:

— Не сердитесь на меня!

— Да нет. Это вы меня извините. До свидания.

Выскочил Георгий на улицу и долго стоял в темноте, ощущая горячими руками, лицом холодные снежинки.