Повести. Рассказы

— А не кажется ли вам, что ваш великолепный штурм был горкой, с которой и скатилась штурмовщина?

— Э, нет! Штурм — категория эмоциональная, а штурмовщина — бюрократическая. Разницу улавливаете?

— С трудом.

— Подумайте хорошенько и уло́вите без труда… Вот сегодня на распределителе Широком вы видели, как тяжело приходится прорабу Володе, экскаваторщику Сергею, бульдозеристу и другим, которые работают там же, на той же трассе. С точки зрения чисто технической мы, вероятно, должны были дождаться весны, хорошей погоды, когда земля станет податливой, приятной, и спокойно, без технических и психологических перегрузок, инженерно грамотно, не торопясь сделать всю работу. Правильно? Правильно. Но, поступая так, мы выполним ее с опозданием, не сумеем полить весной поля, десятки тысяч гектаров. Значит, потеряем тысячи центнеров великолепной нашей ставропольской пшеницы… А если поднажать, если хорошо все организовать, вызвать у рабочих и инженеров творческий подъем? Нашим ребятам предстоит штурм, чтобы добыть победу и еще раз ощутить себя сильнее, увереннее. Мы взяли социалистические обязательства дать к весне воду полям, мы хотим сжать время и сожмем его. А это уже категория эмоциональная, не бюрократическая. Но давайте вернемся к прошлому. Я хочу досказать ту давнюю историю…

Тридцать два года назад здесь у Свистухи, в широком степном логу, над табором строителей, над дымами землянок, над трассой будущего канала, вот этого самого канала, шел, как и сейчас, снег. Только тот был настоящим, зимним. И мороз стоял крепкий. За ночь он так сковал развороченную землю, что ломы и кирки стонали под ударами, тачки звенели колесами на промороженных досках.

Не сезон был землю копать. Многие разъехались по домам, но нашлись и такие, которые не захотели уходить со стройки — вот и долбили, брали приступом каленую морозом землю. В труде ждали весну.

В один из дней зимой сорокового года механизаторы завершили подготовку к тому, чтобы опробовать новые машины.

Экскаватор, испытывать который должен был Бормотов, окружили землекопы и тихонько переговаривались, покуривали, выпуская клубы табачного дыма.

Ждали.

Нетерпеливо и недоверчиво.

Недоверчиво и все-таки с надеждой.

Поодаль стояли озябшие лошади, сонно жевали жвачку быки, выбрасывая из влажных розовых ноздрей белый пар.

Землекопы начали зябнуть. Стали подтрунивать:

— Эй, мастер Пепка, крути крепко!

— Петро, дай им на помощь своих быков!

— Не дам, они у меня брыкучие, расшибут машину!

— Ого-го-го!

Подтрунивали мужики, а сами ждали, хотели, чтобы у мастеров все удалось.

На висках, на бровях Бормотова мерцал иней. Одет был Георгий в легкую телогрейку, но холода не чувствовал.

Вытер он паклей руки, сел на рычаги, подмигнул Даниилу Мельникову, экскаваторщику, мол, начинаю, посмотрим, что получилось.

Стихли мужики. В напряжении разинули рты.

Взревел дизель.

Испуганно заржали лошади — им такого рева еще не доводилось слышать.

Мужики дрогнули от неожиданности и стали пятиться, но тут же оправились, устыдились своей робости и закричали «ура», высоко подбрасывая свои треухи.

Георгий погрозился им из кабины: дескать, чего орать, еще ничего неизвестно, дизель-то работает, а сам экскаватор пойдет ли, придется ли ему по нраву новый движок, еще неизвестно.

Землекопы не понимали Бормотова, да и не хотели понимать. Им казалось, главное сделано, новая сила в машине появилась, значит, все в порядке.

Георгий дал полный газ. Морозный воздух дрогнул от резкого удара. Будто замер на миг летевший снег, будто повис на мгновение от могучего удара машины.

Георгия охватило сомнение: пойдет ли машина, послушается ли его? А вдруг заупрямится?

Он повернул машину вправо, влево. Поворачивалась, повиновалась — уже хорошо. Глубоко, облегченно вздохнув, опустил ковш в забой. Взламывая корку мерзлоты, зачерпнул землю, выбросил ее на бровку. Потом еще зачерпнул, еще…

На бровке будущего канала исходила паром теплая, добытая из-под мерзлоты земля.

Георгий задержал машину, победно посмотрел на людей в зипунах, малахаях, поднял руку: вот теперь, мол, орите, пляшите. Жива машина.

Они на этот раз поняли его: приветливо замахали руками, обнимались, кричали. Тащили в круг экскаваторщика Мельникова, а тот сопротивлялся, ему хотелось смотреть и смотреть, как работает экскаватор.

Георгий снял телогрейку, положил ее на сиденье, поудобнее умостился. Сгоряча работалось легко и весело. Он посвистывал грабарям, подгонял их, покрикивал на нерасторопных — веселее подъезжай, не держи машину.

Грузил и грузил повозки, щедро рассыпая теплую землю, добытую зубастым ковшом. Земля парилась на морозе, издавала тонкий запах, который щекотал ноздри, казался каким-то хмельным.

Однако довольно скоро Георгий почувствовал в руках усталость. Она быстро нарастала, и скоро совсем работать стало невмоготу.

«Вот она, беда, — подумал он, — экскаватор тяжел на поворотах, очень тяжел. Реверс… что-то с реверсом».

Ему стало жарко от тяжелой работы, а главным образом бросало в жар от беды, нежданной беды. Он расстегнул ворот рубашки.